— Да что ты все на свою бабу-кандидата ссылаешься? — перебил Глеба Ленька Агеев. — Ты свое мнение скажи. Ты что, тоже думаешь, что Алькины стихи — зубо­скальство?

— А я и собираюсь сказать свое мнение! — озлился Глеб. — Я просто отталкива­юсь от мнения этой филологини. Я после разговора с ней вновь перечел тарутинские стихи под ее углом зрения. Да, во многом она права — в Олежкиных стихах полно зубоскальства. Вот, например, в поэме "Весна" начал он цитировать: "Весной не быва­ет без крови. Алеет она, пролита. У нас во дворе, на Баскове, убило сосулькой кота ..." — что это как не зубоскальство?

— Да не в этом же смысл стихотворения, — сказал Агей, — а если начать вырывать из контекста, то и "Муха" твоя — зубоскальство. "И в блюдечке елозит хоботком..." — привел он строку из глебовского знаменитого стихотворения.

— Да я вообще могу замолчать! - вконец обиделся Глеб. — Я старался, на машинке рецензию отстукал ... Возьми, Олежка, может, пригодится, а я тебе желаю только добра.

Глеб передал мне свои листочки, вылез из-за стола и, как его ни уговаривали не обижаться и продолжать разбор, вернулся на свое место, рядом с Лидой Гладкой.

Вместо него по моим стихам говорил Агей. Он сказал, что это, конечно, никакое не зубоскальство, а если в тарутинских стихах присутствует юмор — неужто это та­кой уж порок?

— Его стихи, — сказал Ленька, — грешат другим: длиннотами, излишними подробностями, повторами — и этих грехов Тарутин не изжил. Но все равно он пи­шет совсем не ради смеха, как и Горбовский, у которого тоже присутствует юмор, а его соседка, хоть и филолог, ни хрена в Алькиных стахах не поняла!

Глеб Сергеевич, всегдашний завершающий, сказал так:

— Тарутин, конечно, лирик, хоть и сам он сплошь и рядом изо всех сил старается навредить своему лиризму. Юмор в лирике — штука ценная и нечастая, но...

После этого он принялся долбать меня жестче всех — за стихотворную расхля­банность, нетребовательность, падкость на эффект и тому подобное.

— И слишком много у тебя стихотворных баек одноразового употребления, хоть на обсуждение ты их и не представил. А вообще — не расстраивайся, мотай на ус и работай!

Не такого, признаться, я ждал обсуждения... Я, надо сказать, здорово разозлился на Глеба Горбовского, от которого совершенно не ждал подобного обидного выпада (я полагал, что "литературная соседка" была измыслена им самим, постеснявшимся с ходу обвинять меня от своего имени). Вообще же в нашем Лито по делу долбали обсуждавшихся сурово, и я бы не обиделся на оппонента, кабы не "филологичка" и не "зубоскальство". Впрочем, сам Глеб, не стеснявшийся в отношении кого бы то ни было в критической резкости, сам критику переносил с великим трудом.

Наша Лида Гладкая, к тому времени — уже жена Горбовского (о чем я узнал с удив­лением), после занятий кружка сказала мне несколько смущенно:

— Не обижайся ты на Глеба, он же в самом деле — из лучших побуждений... Два дня на машинке стукал.

Я долго хранил эту критическую машинопись, как и листы своих стихов с того обсуждения. Листы были сплошь испещрены глебовскими (не соседкиными же?) карандашными птичками, вопросительными знаками, словами типа: "ах-ах", "ну и ну" и "надо же".

А что касается помянутых Глебом Сергеевичем баек одноразового употребления, то вскоре я жестоко поплатился за их написание.

25

"Горняцкая правда" объявила: "14 апреля открывается Третья областная конференция молодых авторов. От нашего литобъединения в работе конференции будут участвовать следующие товарищи (обычный перечень плюс Глеб Горбовский). На кон­ференции будет подробно разобрано творчество каждого поэта".

Конференция проходила в Доме писателей на улице Воинова, где мы уже бывали не раз: Глеб водил нас на заседания секции поэзии, мы занимали стулья в заднем ряду и помалкивали. Видел я уже и тогдашнего главаря Союза писателей — Прокофьева, хрущевообразного мордатого дядьку, зычно окающего и хозяйски хамовитого. Наш Глеб Сергеевич подчинялся ему по службе — он был ответственным секретарем ко­миссии по работе с молодыми авторами (а глебовским помощником в этой комиссии был замечательный человек — фольклорист Владимир Бахтин).

Глеб объяснил нам, что на время конференции (неделя) нас освобождают от заня­тий в институте (ректор получил бумагу от Союза писателей), что, может быть, уда­стся обеспечить нас кормежкой, раз в день, а занятия будут проходить по семина­рам — кто в какой попадет.

Мы отдали Глебу папки со стихами, и черт меня дернул в последний момент су­нуть в свою папку сверху те самые байки, штук пять: пусть-де руководители моего семинара оценят поэтическую разносторонность семинариста.

В Дом писателей мы пришли в день конференции задолго до начала занятий. Гардероб, мраморная лестница, Маяковский, то ли тоже мраморный, то ли гипсовый. Тут и там сновали молодые дарования, некоторые из них были знакомы мне по "турнирам" в Политехническом институте. Много народу толпилось перед стендом со списками семинаров и перед огромной стенгазетой, заполненной карикатурами и стихотворными текстами. Газету уже успели выпустить какие-то активисты.

Пока друзья изучали списки семинаров (куда кто попал, кто ведущие?), я подошел к газете. Батюшки светы! А это что за вирши, в самом центре, под заголовком: "И та­кое пишут..." И карикатура: два алкаша с лиловыми носами. "Васю расспрашивал Сеня, Как тот провел воскресенье? Мучаясь резью животной, Сеня изрек неохотно: "Лучше тут скажешь едва ли: Весело было. Блевали"". Это была одна из тех баек, которые я сунул в папку для демонстрации своей разносторонности. Но как они — без авторского разрешения? Вот гады! И подпись моя...

Друзья тем временем, не найдя моей фамилии ни в одном из своих семинаров, отыскали ее наконец в самом малочисленном семинаре "сатириков-баснописцев".

Ощущение мое было сродни тому, когда накануне приемных экзаменов в Горный я также вот не нашел себя ни в одном из вывешенных списков, когда мне пришлось сдавать экзамены в какой-то приблудной группе опоздавших иногородних абитуриентов. Куда это меня засунули, на каком основании? Какой я, к дьяволу, баснописец, коли ни одной басни в жизни не сочинил?

Отысканный мною страшно занятый Глеб Сергеевич, выслушав меня, спешно куда-то смотался, но изменить уже ничего не смог.

— Сам виноват! — сказал он жестко. — На кой ляд ты напихал в папку этих сатир? А у них в семинаре людей нехватка, вот комиссия тебя к ним и сунула. Ничего, побудешь несколько дней Крыловым.

По всему зданию загремели звонки, друзья сочувственно похлопали меня по плечу, разошлись по своим нормальным семинарам: встретимся за обедом! Я поплелся отыскивать комнату, где собирался этот чужеродный коллектив. "Только бы мне не сегодня обсуждаться, — молил я судьбу, — хоть пару деньков попривыкнуть! А если сегодня, то уж ни в коем случае не первым".

Семинаристов-баснописцев оказалось человек десять. Всех их я видел впервые, за исключением Левы Гаврилова, знакомого по выступлению в Политехе. Лев вытара­щил на меня глаза:

— А ты чего сюда забрел, Олег?

— Да вот, впихнули в этот семинар, гады ...

— И чего они там думают? — удивился Лев, весь радостный в предвкушении нача­ла мероприятия.

Руководителей семинара было трое. Запомнил я главного — Хазина. Мудрено было не запомнить этого, попутно с Зощенко и Ахматовой, охаянного Ждановым поэта. Знаменитое "Постановление" изучалось в школе, и словосочетание "пошляк Хазин" врезалось в память еще тогда. Так вот он каков, автор "Онегина в Ленинграде"! "Припомнив старые порядки, Решил дуэлью кончить спор, Полез в карман, Но кто-то спер Уже давно его перчатки. За неименьем таковых, Смолчал Евгений и затих..."