Дед дрожащими пальцами достал из старого серебряного портсигара папиросу, чиркнул спичкой о коробок, не замечая услужливо поднесённую внуком зажигалку, закурил.
– Прости дед, я неудачно пошутил. И правда, расскажи, как оно было на войне партизанской, я уж и забыл твои рассказы, – попросил Павел. Дед понимал, что внук явно в угоду, ради примирения, а не интереса, задал вопрос. Но повёлся, так как в последнее время разговаривал лишь с самим собой и продолжил:
– Когда Севастополь держался, нам хоть изредка помощь была. Севастопольцы сами в осаждённом городе бедствовали, а партизан не забывали. После взятия города немцами сразу же прекратилась переброска продуктов и боеприпасов самолётами. Нам стало ясно, что базы переведены вглубь страны и мы остались без поддержки. Авиация врага не давала возможности нашим лётчикам прилетать в Крым. Почти четыре месяца мы не видели над своими головами ни одного краснозвёздного самолёта! Голод был самым страшным нашим врагом. Фашисты блокировали леса, заняли гарнизонами прилесные деревни, зверски расправлялись со всеми, кого подозревали в связях с партизанами. Да, ты прав, до войны большая территория крымских лесов была заповедной, и гуляли здесь на воле олени, муфлоны, косули. Пока животных было достаточно, наши охотники возвращались с трофеями, но длилось это недолго. Бывали дни и недели, когда партизаны не получали никаких продуктов. Ни ложки муки, ни кусочка мяса – абсолютно ничего. Чем мы тогда питались? Легче сказать, чего мы не ели, потому что ели всё: молодые побеги, листья, траву, древесную кору, прошлогоднюю мёрзлую картошку, оставшуюся на полях, трупы павших животных, их шкуры. А когда ничего не оставалось, снимали с ног обувь – постолы, резали их на лапшу и варили. Всё, что можно было жевать, всё, что усваивал желудок, – всё шло в пищу. «Поезда под откос пускали!» – передразнил дед внука.
Тот сидел молча, опустив голову.
– Ты представь, каково это было в тылу врага, у него под носом проползти на брюхе километра два до железнодорожного полотна и остаться незамеченным. А тут рассвет, и ты знаешь, что придётся тебе лежать сутки, зарывшись в землю в придорожном лесу, ждать ноченьку-мать. Ведь немец – тут, рядышком, ходит с автоматом наперевес, ты почти слышишь, как он дышит. Потом, уже когда благополучно достиг железки и делаешь своё дело, снова не знаешь, кто вперёд – он вздёрнет свой автомат и прошьёт тебя насквозь или товарищи твои успеют его убрать в случае чего. Шуметь-то нельзя, всё тихо, под покровом ночи. Да взрывчатку надо заложить в трёх местах, чтобы путь был в трёх местах взорван. Ещё лучше обойтись без взрыва – незаметно подобраться, ослабить болты на стыках рельсов, вытащить костыли из шпал, и тогда из приближающегося поезда такая диверсия, в отличие от взрыва, замечена не будет. Он и пойдёт сам себе под откос.
Старик, ходил по веранде, взволнованно вспоминая былое, иногда останавливался, переводя дух, и укоризненно смотрел на внука:
– Про первачок я не случайно пожалел. Если бы тогда такое «лекарство» было под рукой, скольких людей спасли бы от тяжелых простуд. Партизаны не только от пуль умирали – от болезней тоже. Ты вообрази, жили-то в лесу, а костры не всегда и не везде зажечь можно было. Бывало, возвращаешься с задания, уходишь от немца, а он с овчаркой на поводке, вот и прыгнешь в ледяную реку посреди зимы, чтобы собака след потеряла. Пройдёшь по реке в обратном направлении, втиснешься в расщелину скалы и выжидаешь, пока враг подальше уйдёт. Одежонка на тебе колом стоит от мороза. А потом пробираешься к своим кружным путём, когда сутки, когда и больше, от холода, от голода еле ноги тянешь…
– Дед, прости ты меня, не хотел я тебя обидеть, – Павел встал, крепко обнял старика. – Знаешь, я слышал, что не всё так плохо в партизанах было. Были и женщины, и вино. Дед, ты только не обижайся, правду расскажи.
– Я тебе так скажу. Сейчас много «очевидцев» развелось, тех, что любят поговорить про войну. На самом деле они и пороха не нюхали. Дед твой начинал с первых дней войны, с горсткой необученных, необстрелянных партизан. Ничего у нас не было, на одном энтузиазме да на ненависти к лютому врагу держались. В октябре сорок второго, когда стало ясно, что немцы подошли к предгорьям Кавказа и надеяться на скорое освобождение Крыма нельзя, обком партии и штаб партизанского движения приняли решение эвакуировать на Большую землю всех больных, раненых и ослабевших. Командование Черноморского флота получило приказ эвакуировать партизан на кораблях, да не так просто было это сделать. Четыре раза отправлялись наши группы на посадку, и четыре раза их постигала неудача. То запоздают к прибытию корабля, а он не мог нас ждать часами у немцев под носом. Ведь люди шли истощённые и раненые, то с пути собьются, то нарвутся на немецкую заставу и после неравного боя с потерями вернутся назад. Нашей группе повезло. Мы таки вышли к месту посадки – к мысу Кекенеиз. Забрали нас морячки. Под непрерывным вражеским огнём грузились мы в шлюпки, а катера поджидали нас в море. Добрались благополучно до Сочи, разместили всех в лучшем госпитале города. Рай! Мы тогда почти неделю не выходили из госпиталя – отсыпались, отъедались. Подлечили нас, подкормили и начали серьёзно готовить к переброске в тыл врага. У нас ведь уже опыт партизанской войны имелся, а здесь ещё и подготовку прошли – и с парашютом прыгали, и подрывное дело изучили, приобрели навык в обращении с детонаторами, с бикфордовым шнуром, с колёсными замыкателями. Мы, Пашка, даже немецкий язык изучали и боевую технику врага. Когда же нас подготовили, то самолётами забросили снова в Крым, в Зуйские леса. И снова мы оказались среди своих товарищей – в логове врага. Обстановка была уже другой. Немцы страшно зверствовали, залили кровью весь наш цветущий Крым. На территории совхозов «Красный» и «Дубки» были зверски расстреляны тысячи ни в чем не повинных жителей. Тысячами вывозили в открытое море и, удушив в трюмах, топили людей. В аджимушкайских каменоломнях морили газами. Больных и старых умерщвляли всеми способами, а молодых и здоровых угоняли в Германию. Вот тогда, в сорок третьем, люди целыми деревнями уходили в лес. Со своим скарбом, домашним скотом, ничего не оставляли немцам. И партизаны приняли под свою защиту тысячи человек гражданского населения. Мы тогда отказались от получения продовольствия с Большой земли. Самолёты доставляли нам только оружие и боеприпасы. У нас в лесу свой тыл образовался – гражданский лагерь. Были свои коровы, козы, овцы. Молоко для госпиталя, мясо. Наши бабоньки-мастерицы из трофейных плащ-палаток шили гимнастёрки, брюки, а из шкур животных партизанскую обувь – постолы. Партизанская война в тылу врага тогда действительно стала всенародной. Может быть, ты об этом слышал? Были, конечно, и бабы, и дети малые. Как не быть? Только не забывай, что война-то продолжалась, и фашистские каратели не раз атаковали наши гражданские лагеря. Много раз наши партизанские отряды стояли насмерть, приковывая к себе силы противника, исполняя роль заслона на его пути. А как часто приходилось переселять людей на новые места, подальше в горы. Хоть и тяжело нам давались такие переходы со всем скарбом, с малыми детьми, с животными, но это было лучше, чем оказаться в концлагерях или на виселице.
– Да, дед, не повезло вашему поколению. В суровое время вы жили, ничего хорошего не видели. Я вот думаю, как люди могли так озвереть, что друг друга уничтожали, да ещё такими страшными методами?
– Забывать об этом нельзя. Ваше поколение уже почти ничего не знает о том времени. А надо бы знать, чтобы не повторилась история. Я вот Библию читаю сейчас. В одной главе говорится о том, как вавилонского царя Навуходоносора превратили в зверя, как жил он с дикими ослами и кормили его травою, как вола. За что же? А за то, что возвеличился и начал восхвалять себя, стоя на крыше своего дворца. Решил, что он самый великий и могущественный. Вот бы Гитлера вовремя превратили в осла, он бы и щипал травку, пасся бы на лугах. А видать некому было! Вот он своего зверя и выпустил из себя на волю, решил, что он всемогущий. А за ним и другие своих зверей из себя выпустили.
