Учебник по анатомии я потерял, когда в мы в последний раз ходили в атаку. Так что, па, может, овцы, хотя бы на год, не такая уж плохая идея. Не сердись, я непременно закончу университет. И кубок мы тоже возьмем.

Ваш любящий сын, Тони»

— Какого черта мы вообще здесь торчим?  —  Лесли критически поглядел на намазанный тонким слоем желтой массы, именуемой абрикосовым джемом, бисквит и со вздохом отправил его в рот.

Повязка, виднеющаяся из-под потрепанной фетровой шляпы, придавала Джонсу бандитский вид. Шальная пуля снесла ему верхнюю часть уха, когда взвод в последний раз нес боевое дежурство в окопах, но такую мелочь и за рану-то посчитать было стыдно.

— Это точно, — согласился Тони, выковыривающий из банки заплывшую жиром тушенку, — на передовой и веселее, и безопаснее.

Просвистевший над головами шрапнельный снаряд подтвердил его слова, разорвавшись над морем.

— Перелет, — констатировал Лесли, глядя на взметнувшиеся фонтанчики воды, — но я, вообще-то, о другом. Нас обстреливают из фортов, которые мы же сами и построили, чтобы русских в Константинополь не пустить. А теперь для них каштаны из огня таскаем. И хоть бы для приличия участие в этом приняли, а не на Адмиралтейство давили.

— Да уж, — скрипнул зубами Тони, — увязли по самые уши. Ни проглотить, ни выплюнуть. Нам бы во Францию, толку бы от нас было больше. А тебе, Джонс, после войны в политике самое место, пока туда приличных людей еще пускают.

— А ты, значит, неприличный?  —  усмехнулся Лесли, намазывая джемом второй бисквит.  —  И ведь точно, Уилкинз, ты уже полбанки умял, а обо мне забыл.

— Меня овцы ждут, — рассмеялся Тони, протягивая другу остаток консервов, — самый приличный народ в этом мире, доложу тебе.

— Твою мать! Ложись!

От взрыва заложило уши, тушенка покатилась по песчаному берегу, зацепившись за чахлый кустик. Одну из лазаретных палаток изрешетило шрапнелью, и санитары спешно вытаскивали из нее раненых, ждущих отправки на санитарный транспорт.

 С моря дружным залпом ответили эсминцы, оставшиеся за главных после того, как крейсеры покинули пролив. После того, как «Триумф» затонул в полчаса от попадания торпеды с подводной лодки, стало ясно, что рисковать кораблями, обошедшимися налогоплательщикам по миллиону фунтов каждый, бессмысленно.  Еще один турецкий снаряд разорвался на склоне, рассеяв колонну санитаров, бегом несущих носилки с ранеными от линии окопов. Тони и Лесли кинулись к ним, на ходу дожевывая бисквиты.

Капрал медицинских войск, в сапогах и фуражке, составлявших его единственное обмундирование по причине прерванного обстрелом купания, спешно перевязывал свежую рану на уже замотанной побуревшими бинтами руке сидящего на песке лейтенанта сигнальщиков.

— Полный бардак, — пожаловался он, отрывая зубами конец повязки, — штаны надеть не дадут.

— Да уж, — усмехнулся лейтенант, — леди здесь не место. 

Тяжелый снаряд врезался в холм футах в десяти за спиной бегущего к пляжу Тони. Из обрушившегося блиндажа показалась чья-то голова, солдат закашлялся, сплюнул, и, даже не выбравшись полностью наружу, принялся раскапывать завал. Земля вокруг него шевелилась, и Тони, заметивший окровавленную руку, торчащую из бурой комковатой почвы, бросился помогать. Откопанные солдаты, едва успев сделать по глотку воды, присоединились к санитарам, под градом шрапнели спешно сгружающим носилки на стоящую у причала баржу.

— Хорошо, что завтра наша очередь в окопы, — заметил Лесли, доставая из кармана наполовину выкуренную сигарету, и охлопывая себя в поисках спичек, — Уилкинз, прикурить есть? Кажется, я их выронил.

— Не переживай, Джонс, — Тони протянул другу коробок, — чертовы турки нам еще дадут прикурить прежде чем мы до них доберемся.

— А там наша очередь, — согласился Лесли, выпуская изо рта струйку дыма.

10.10.1915 Галлиполи. Турция

«Привет, родители!

Жив, здоров, сыт и обут. Чего еще солдату желать? Вот, разве что купальный сезон кончился, море уже холодное, хотя солнце в полдень припекает вовсю.

Вчера был хороший день. Нам сообщили, что во Франции британская армия продвинулась у Лоса на пять миль,  захватив в плен семнадцать тысяч бошей и несколько орудий. Давно пора. Мы тут решили отпраздновать этот день, задав хорошую трепку Джонни Турку. Почта вот-вот уходит, а мне уже пора на построение. Напишу, как только вернусь.

Ваш любящий (как всегда) сын, Тони»

После безуспешных августовских атак обе стороны прочно засели в траншеях. На нейтральной полосе среди поржавевших касок и высушенных зноем кустов белели кости, рои зеленых мух кружили над ними, навещая окопы каждый раз, как разносчики подносили еду. Шрапнель и фугасы привычно собирали урожай, снайперы по утрам исправно выползали на охоту.

«Мы все здесь умрем». Смерть поселилась в траншеях, прижилась, пообвыклась. Смерть стала привычной и от мыслей о ней отмахивались, как от назойливой зеленой мухи, — лениво и безнадежно.

«Я и двести лет бы прожить  не отказался, — как-то сказал Лесли, — но всегда знал, что и сто вряд ли проживу. Так что, голову о стенку заранее разбить? Раньше или позже  —  нас не спросят. Сегодня жив, и славно».

Через два дня Лесли получил свою «Блайти»* и теперь, наверное, уже был в Лондоне. Тони пожелал ему прожить сто лет, провожая на санитарный катер, но про себя подумал, что не уверен, готов ли заплатить за такую перспективу простреленным легким. Он предпочел бы легкую смерть. Но таковой в данный момент не предвиделось.

Взвод атаковал турецкие позиции ночью, и ружейные сполохи красными зарницами осветили небо. Турецкие пулеметчики вслепую поливали свинцом ничейную полосу, но австралийцы успели подползти к пулеметным гнездам раньше, чем противник всполошился. Пулеметчиков сняли, ворвались в окопы, вышибли из них полусонных турок и заняли два ряда траншей. Капрал О’Хара с двумя солдатами отправился вперед, чтобы определить расстояние до новых позиций Джонни Турка. Но и Джонни, разбуженный среди ночи, уже не дремал, и теперь Тони лежал посреди каменистой пустоши, дожидаясь рассвета.

Как получилось, что они заплутали среди расщелин и кустов и вышли на эту пустошь, Тони так и не понял. В горячке ночного боя они потеряли друг друга, и Тони совершенно не представлял, в какой стороне находятся позиции одиннадцатого батальона. Решив дождаться утра, он перевязал, как сумел развороченное колено и затаился в густой, жесткой траве. 

За ночь Тони промок, продрог и почти отчаялся. Раздробленное турецкой пулей колено не только не стало меньше болеть, но распухло и почернело по краям повязки. Валяющийся в полуметре усатый труп с распоротым животом, уставившийся в серое низкое небо, уже не доставлял чуть насмешливого удовлетворения исходом поединка и превратился в довольно-таки отвратительную деталь пейзажа.

Из туманной дымки выступил высокий остроконечный холм, прозванный в батальоне Сфинксом, и Тони, наконец, определился с направлением. Узкая долина тянулась от холма почти до линии захваченных ночью турецких траншей. Он попытался встать, но молния, ударившая из колена в мозг, убедила его, что ползком будет быстрее и проще. Высосав из фляги последние капли воды, Тони собрался с духом и преодолел уже ярдов десять из полутора миль, отделявших его от своих, когда в небе раздался далекий гул аэроплана.

Тони вжался в землю, безуспешно пытаясь рассмотреть знаки на нижних крыльях. Аэроплан кружил высоко на севере, над турецкими позициями, и рядом с ним, как маленькие одуванчики пушились в небе шрапнельные разрывы. Мысленно пожелав летчику удачи, Тони снова пополз вперед. Гул мотора за спиной стал громче, очевидно, пилот закончил наблюдение и тоже направлялся домой, на остров Имброс.

Аэроплан пронесся почти над головой, пьяно качая крыльями. Тони остановился и сел, наблюдая, как самолет, грузно подпрыгивая, сбивая колючий кустарник, трясется по узкой полосе долины. Из остановившегося самолета показался пилот, перевалившийся через борт кокпита и тяжело упавший на землю. Летчик, впрочем, тут же поднялся на ноги, и Тони облегченно вздохнул. Стиснув зубы и понадеявшись на удачу, он ухитрился выпрямиться, стараясь не опираться на раненую ногу, и закричал.