— Режь, говорю!
Нож в руке у Тони почти не дрожал, когда он со всего маху рубанул по окровавленной перчатке, два пальца которой болтались на тонкой полосе кожи. Человеческой кожи, поскольку перчатка все еще была на развороченной шрапнелью левой руке лейтенанта Уилфреда Коллинза. Правой повезло больше, пуля пробила ладонь навылет. Еще была глубокая царапина на плече, и подкладка кожаной куртки летчика уже обильно пропиталась кровью. Тони, как сумел, перетянул рану, но она могла открыться при любом резком движении. Руки пришлось замотать целиком, и сейчас они походили на боксерские перчатки.
— Надо выбираться, — сказал Тони, закончив с перевязкой, и тут же сердито нахмурился, — ну да, знаю, что сказать проще, чем сделать. Но надо же.
— Далеко идти? — Уилфред встал и прикинул взглядом расстояние до самолета. — Продержишься, пока я за помощью схожу?
— Я-то продержусь, — кивнул Тони, — но, думаю, турки уже ищут самолет. Один я вряд ли управлюсь.
— Там камера, — вспомнил Уилфред, — и пластины. Я их точно не дотащу, И туркам оставлять нельзя. А тебя не будут искать?
— Может, и будут, — пожал плечами Тони, — но когда еще найдут.
— Чертовы Арчи, — летчик сплюнул в сердцах, поглядев в сторону турецких позиций, — я не могу лететь, ты не можешь идти. У меня руки, у тебя нога. Лучше бы наоборот.
— А что? — Тони озарило. — Хорошая идея.
До самолета они добирались чуть не с полчаса. Тони то прыгал на одной ноге, держась за здоровое плечо Коллинза, то повисал у него на спине, стараясь не задеть рану. Вблизи Бристоль выглядел удручающе, обшивка на крыльях была продырявлена насквозь в двадцати местах, ручка управления стала короче дюймов на пять, приборная панель разбита вдребезги. Уилфред, морщась и чертыхаясь, забрался в кокпит. Тони, балансируя руками, поскакал к винту на одной ноге, больше всего опасаясь, что не успеет отскочить от набирающего обороты пропеллера.
— Контакт!
— Есть контакт!
Тони еле успел поймать протянутую руку. Его потащило по земле, и боль ударила в колено, как раскаленная кочерга. Но Уилфред, свесившись за борт, тянул изо всех сил, и Тони, вскочив на крыло, успел забраться в самолет и усесться на колени к пилоту, прежде, чем Бристоль помчался по каменистой земле со скоростью скаковой лошади.
— Тяни на себя! — Уилфред кричал ему в самое ухо, перекрывая нарастающий рев мотора. — Да не так резко! Тьфу ты, черт!
Бристоль оторвался от земли, и ветер рванулся им навстречу и небо приняло их в свои холодные, крепкие объятия.
15.10.1915
«Дорогая мама,
Ты только не волнуйся, со мной все хорошо. Рана у меня совсем несерьезная, но врач настоял, чтобы меня отправили в Лондон. Ну, я не очень возражал, всегда мечтал посмотреть Старушку Блайти. Папа, наверное, потребует, чтобы я за эти пару месяцев подучил анатомию, но у меня пока другие планы. Я познакомился в госпитале с летчиком, его зовут Уилфред Коллинз, и он обещал похлопотать, чтобы меня перевели в Летный Корпус. Аэропланом управлять ничуть не сложнее, чем лошадью. А облака будут за овец. Так что анатомия может подождать.
Твой Тони»
* Блайти (Blighty) — искаженное «вилайет» (хинди). На сленге британских солдат Бурской и Первой мировой войны — Англия. Так же этим словом называли ранение, требующее долгого лечения, поскольку с ним отправляли в Англию.
Чарли Арбутнот
Земля так и не просохла за день от вчерашнего ливня, и в воздухе висела жаркая сырость. В обмазанной глиной круглой хижине, под конической соломенной крышей было темно и душно. Чарли просунул голову в занавешенный коровьей шкурой проем, и его замутило от запаха мокрой соломы, прелого одеяла и кислого пива.
— Ташинга, — тихо позвал он, — Ташинга, ты спишь?
— Уже нет, — проворчал хриплый старческий голос, — заходи, муридзи*.
— Душно, — недовольно протянул Чарли, — темно.
— Дождь будет, — голос подобрался ближе, и Чарли откинул шкуру, помогая старику выбраться из хижины, — ночной дождь.
— Ну и что? — рассмеялся Чарли. — Мы под акацией посидим. Там сухо. Или ты боишься?
— Ташинга не боится, — старик поправил старое одеяло, наброшенное на левое плечо на манер тоги, и втянул ноздрями ночной воздух, — Ташинга знает.
Чарли пожал плечами и направился к старой акации, растущей у самой колючей изгороди, окружавшей ферму Арбутнотов. В прошлом месяце ему исполнилось четырнадцать, и отец подарил ему на день рождения винтовку Мартини-Генри, признавая в нем взрослого мужчину. Домой, на ферму в пяти милях от деревеньки Горомонзи, Чарли приехал на рождественские каникулы и уже успел опробовать подарок, поохотившись на стенбока, карликовую антилопу с рыжеватой шкурой и большими смешными ушами. Отец похвалил его за меткий выстрел и обещал взять на охоту в буш, когда вернется из Солсбери, куда он поехал за подарками к Рождеству. Чарли уже предвкушал, как расскажет в школе о своих приключениях. Было бы славно свалить буйвола или даже носорога. Но и импала — почетный трофей для первого раза.
Ташинга потащился к дереву, кряхтя и подволакивая ногу, и мальчик усмехнулся. Все хитрости негра он знал наизусть. Конечно, молодой силы и проворства в старом охотнике из племени шона с годами поубавилось, но ни зоркости, ни чутья он не потерял, и все еще мог с утра до позднего вечера трусцой бежать по заросшему высоким разнотравьем бушу, неся за мистером Арбутнотом второе ружье или помогая тащить на ферму добычу. Черная кожа Ташинги влажно поблескивала в сгустившихся сумерках, чуть отливая краснотой позднего заката.
— И чего муридзи не спится? — спросил старик, опускаясь рядом с мальчиком на подстилку из прелых листьев. — И старому Ташинге ни сна, ни отдыха.
— Да ладно тебе, — усмехнулся Чарли, — не ворчи. Вот, держи.
Он протянул негру пачку жевательного табаку, и Ташинга, одобрительно кивнув, тут же откромсал кусок вытянутым из складок одеяла ножом и оправил его себе в рот.
— Расскажи сказку, — тихо попросил Чарли и тут же смущенно опустил глаза.
Взрослые мужчины, наверное, не слушают сказок. Но голосом старого охотника говорила сама Африка, загадочная и прекрасная, опасная и дикая. И Чарли завороженно слушал ее древние слова.
— Зембени — великая женщина. Она родила двух дочерей. Но она ела людей в той стране, где она была, пока не прикончила их, ела их и зверей; убивала человека вместе со зверем; варила мясо человека и зверя вместе. Случилось так, что люди были целиком прикончены, оставалось она сама с ее двумя дочерьми. Ее дочери славились среди племен, они славились из-за красоты. Одну свою дочь, случилось из-за уничтожения людей, которые были прикончены, она схватила, оторвала с одного боку щеку, сварила и ела ее: щека была горькой; и она не захотела ее кончать, ибо мясо щеки раздражало ее горечью: она удивлялась, не понимала, почему это мясо горчит? Через это ее дочери избавились от нее, из-за этой горечи.
Ташинга замолчал, смачно сплюнул темную табачную струю на землю, принюхался к ветерку, доносившемуся из буша.
— Будет дождь, — повторил он, хмурясь и раздувая широкие ноздри, — муридзи лучше вернуться на ферму.
— Вчера тоже был дождь, — Чарли тоже принюхался, но, кроме запахов сырой земли и влажной травы, не уловил в воздухе ничего, — чем сегодняшний плох?
— Тсс… — Ташинга приложил палец к вытянувшимся губам, — тише, муридзи, тише. Слушай, что говорят коровы, они тоже знают.
Хлев, где в длинных стойлах разместились два десятка племенных голландских коров, прибывших полгода назад из Европы, находился на другом конце фермы. Тихое мычание привычно вливалось в тихие ночные шорохи, мешавшееся со звоном цикад и шелестом листьев под первыми порывами сырого ветра, предвещавшего ливень. Чарли покосился на Ташингу, прислонившегося к широкому стволу акации и целиком отдавшегося любимому занятию — жеванию табака.
