Следующим чувством была жгучая обида. Ее больно и бесцеремонно волокли куда-то за волосы.

— Давай-давай, дыши, русалка! — кричал мускулистый молодой парень, вытаскивая Таню на надувной матрац. Она хотела было возмутиться, но почувствовала, что и нос, и горло щиплет от противной речной воды.

— Ну, вроде живая…

Татьяна так важно и церемонно кивнула, что парень засмеялся. Тут же неизвестно откуда возникший папа подхватил ее на руки и понес на берег к рыдающей, испуганной маме. Нос все еще щипало, говорить не хотелось. Таня лежала головой у мамы на коленях, выслушивала, какая она замечательная, любимая, непослушная, возмутительная и драгоценная девочка, и думала о своем. Теперь она знала тайну: она видела лицо Офелии и поняла, что оно по-настоящему красиво…

Все изменилось не в мгновение ока и даже не за один месяц. Но Таня не торопила события. Теперь ей даже не было важно, увидит ли кто-нибудь кроме нее лицо Офелии. Главное, что его видела она. И в седьмом классе, когда девчонки понемногу начали подкрашивать реснички и подводить брови, Татьяна продолжала намеренно обнажать чересчур высокий лоб и презрительно отказывалась от туши и румян. Вскоре у нее появились первые страстные поклонники, а когда на выпускном вечере Алеша Карпенко поднес к губам ее руку и внятно проговорил: «Ты красивая, ты необыкновенная. Я люблю тебя», — она только грустно усмехнулась про себя: «И этот увидел»…

Впрочем, всего этого она Юрке, конечно же, не рассказала. Неторопливо докурив сигарету, Таня поднялась с дивана, подошла к нему и прижалась щекой к его груди.

— Я люблю тебя. Просто люблю. А все остальное — чепуха…

Чуть дрожащие Юркины пальцы погладили ее затылок:

— Я тоже тебя люблю…

— И еще я хочу, чтобы ты знал: я останусь с тобой навсегда. Можешь в этом не сомневаться.

— Это что, угроза? — попытался пошутить Коротецкий, но в его голосе послышалось облегчение.

— Это торжественная клятва!

Он обхватил ее лицо ладонями и поцеловал в сухие полуоткрытые губы…

… Время пролетело быстро. С момента переезда прошло уже не две, а целых пять недель, а Таня продолжала готовить каждый вечер какое-нибудь изысканное блюдо, не испытывая, правда, при этом гордого удовлетворения хозяйки, а просто радуясь вместе с Юркой тому, что у них почти настоящая семья с любящим мужем, спешащим с работы, и заботливой женой, копошащейся у плиты.

«Именно копошащейся, — вдруг с иронией подумала она, бросив взгляд на тарелку с нарезанным луком. — Возилась два часа суетливо и бестолково, как полевая мышь в трехлитровой банке, а самый главный ингредиент положить забыла. Тоже мне, кулинарка!»

Татьяна поднялась с табурета, надела кухонную рукавичку и заглянула в кастрюлю. Мясо выглядело в общем-то неплохо, во всяком случае, съедобно, но запах навевал печальные воспоминания об общепитовской столовой.

«Ну, вот теперь я наконец разгадала «секретную формулу» омерзительного столовского гуляша, — мысленно констатировала Таня. — Они просто кладут в мясо гнилой лук, который не дает ни вкуса, ни запаха. Юрка, конечно же, все это съест и еще похвалит, но уж лучше бы, наверное, съехидничал. Откуда вдруг появилась в нем эта настороженная боязнь то ли спугнуть, то ли обидеть? И смотрит он иногда так, будто пытается разглядеть во мне что-то, объясняющее его собственные поступки. Да и я уже начинаю невольно ждать этот испытывающий, ищущий взгляд. Выглядим, наверное, со стороны, как пара молодых, психически неуравновешенных идиотов с полным набором всевозможных комплексов. Эх, Юрке бы хоть немного свободного киркоровского куража и лихой уверенности… «Зайка моя!»… А впрочем, все еще будет, нужно только подождать…»

Коротецкий приехал минут через двадцать. Таня, уже снявшая кухонный фартук и оставшаяся в свободном сиреневом джемпере и голубых джинсах, встретила его у порога.

— Устал? Ужинать будешь?

— Накрывай, хозяюшка, — он провел ладонью по ее спине и прошел в комнату. Пока он переодевался, Татьяна вытащила из холодильника салат и, внутренне содрогаясь, начала раскладывать мясо по тарелкам.

— Как сегодня твоя учеба? — Юра появился в дверях так неожиданно, что она даже вздрогнула.

— Нормально. Посетила абсолютно все занятия, в том числе и ненавистное фехтование.

— Молодец!

— Что значит молодец? — Таня вдруг заметила, что продолжает инстинктивно спиной загораживать тарелки с мясом, видимо, избегая травмировать Юру раньше времени. — Тебе что, меня ни капельки не жаль? Ты же знаешь, как я ненавижу это фехтование, у меня после него все болит: и руки, и ноги, и спина!

— Тяжел, тяжел труд будущей актрисы, — философски заметил Коротецкий, садясь верхом на табурет, — ну, что у нас там сегодня на ужин?

Вопреки Татьяниным ожиданиям, Юрка не стал деликатно пережевывать неудобоваримое мясо. Сначала он подозрительно принюхался, потом подцепил один кусочек на вилку и положил его в рот. Попробовал на вкус так, словно дегустировал драгоценное вино, и в конце концов авторитетно заявил:

— Да, со временем толк из тебя выйдет…

Таня удивленно приподняла брови.

— … А бестолочь останется, — добавил Коротецкий тем же важным и глубокомысленным тоном, без тени улыбки на лице.

И тогда она засмеялась свободно и легко, радуясь тому, что напряжение последних недель наконец-то спало и он, кажется, снова научился шутить и иронизировать, а значит, все будет по-прежнему. Юра хохотал вместе с ней, запрокинув голову и скрестив руки на груди. Тане вдруг ужасно захотелось усесться к нему на колени и обвить шею руками. Она уже сделала шаг вперед, когда Коротецкий неожиданно прекратил смеяться и произнес серьезно и решительно:

— Никто не сможет мне помешать любить тебя, никто не заставит сомневаться и мучиться…

— Опять что-то связанное с той женщиной? — Татьяна замерла посреди кухни, безвольно опустив руки.

— Тебя это не должно волновать.

— Но тебя ведь волнует! Тебе до сих пор не по себе от того, что оставил ее так сразу? Ее, такую закомплексованную и заглядывающую тебе в рот? Ты по-прежнему чувствуешь себя виноватым, и тебя это гложет, так?

Юра молчал. Хорошее настроение таяло прямо на глазах.

— Ты не хочешь поговорить со мной о ней? — осторожно начала Таня, поняв, что ответа на первый вопрос ждать бесполезно.

— Нет, — Коротецкий помотал головой. — Тебе не нужно знать, кто она такая… Знаешь, что она была в моей жизни, и этого вполне достаточно…

Юля брела по осенней аллее, светлой и какой-то акварельно-прозрачной. После сегодняшней ветреной ночи листья с деревьев почти облетели и теперь, сухие, скрюченные и хрупкие, воздушным безе лежали на дорожке, то там, то тут с мягким вздохом оседая под ногами прохожих. Воздух был удивительно чистым, но холодным. Юлька почувствовала, что начинает замерзать, и поглубже спрятала руки в карманы бежевого кашемирового пальто. Конечно, проще всего было бы сейчас сесть на любой автобус и проехать две остановки до метро, но ей совершенно не улыбалась перспектива раньше времени оказаться на работе. Юля поежилась и продолжила свой путь, уже не ощущая прежнего удовольствия. Удовольствия случайного. Ведь и хрупкая прелесть прозрачного морозного утра, и умиротворенная тишина аллеи, и смелая яркость красно-желтого шуршащего ковра под ногами — все это стало лишь нечаянным подарком ей, вышедшей из подъезда в традиционном для последних двух недель тоскливом расположении духа.

Конечно, долго так продолжаться не могло. Юлька понимала, что нельзя постоянно бежать из дома, раз уж решила все-таки жить здесь, рядом со странным альянсом старых бабушкиных диванных подушек и ее собственных новомодных розовых «яичек» орифлеймовской косметики. Нельзя бежать от этих стен, как пугливый заяц от борзых, только потому, что сквозь выцветший рисунок обоев то и дело проступает мгновенная Юркина тень. Она знала, что глупо до последней секунды оттягивать момент утренней встречи с сослуживцами, а в конце рабочего дня чуть ли не опрометью выскакивать из кабинета. Знала, но ничего не могла с собой поделать. И поэтому каждое утро выходила из квартиры в половине восьмого утра и полтора часа проводила в дороге, неспешно плетясь по улицам и в «Сатурне» появляясь ровно в 9.00.