— Полчаса, — говорит повар. — Есть и без крошки.

Столовая на студии — это сущий ад.

Я уношу оттуда ноги, захватив чашку эспрессо и два пакетика подсластителя, и клянусь никогда не возвращаться, несмотря на отчаянные вопли, доносящиеся из живота. К счастью, как только я попадаю в гримерку, меня есть кому отвлечь.

— Чао, мисс Гений!

— Чао, белла!

Это Ро и Винсент, моя любимая команда стилистов с тех самых пор, как мы летали в Доминиканскую Республику. Мы обнимаемся Винсент пока завтракает, так что начинаем с прически. Ро намочила мне волосы и втирает гель. Вдруг она замирает и наклоняется через мое плечо.

— Это что?

Я показываю ей обложку: «Неудобная женщина», Доминик Данн.

— Только не говори мне, что вам такое задают, — говорит она.

— Не буду.

Ро берется за прядь моих волос и роняет ее.

— У тебя хватает времени на чтение всякой белиберды и на домашние задания? Чему вас там вообще в этой Лиге Плюща учат?

— Ничему. Я бросила.

— Что-о-о?!

Я неловко ерзаю, вдруг вспоминая, что Ро отправила в институт двоих племянниц.

— Я бросила учебу.

Винсент ухмыляется.

— Давно пора!

— Винсент! — Ро шлепает его по плечу. — Как ты можешь? Эмили училась в Колумбийском!

— Вот именно. Ее карьера никуда не двигалась, — парирует Винсент. — Эм, не обижайся, но каталоги «Стивенс» и «Брук бразерс» — билет в одну сторону, причем совсем не в звездную.

— Вот именно, — говорю я.

— Вот именно что? — спрашивает Ро. — У девочки другие интересы, она же гений!

— Вот тут ты как раз ошибаешься, — говорю я и становлюсь на сторону Винсента, правда, неохотно. — В Колумбийском я училась ниже среднего, не выделялась — и уж точно я не гений.

— Но тебе нравилось учиться! — не успокаивается она. — Как же твои занятия! И подруги!

Подруги… В тот день, когда я поехала в университет за вещами, я села в общей комнате с Джордан, Мохини и Пикси и сообщила им о своем решении. Они как будто расстроились, но почти ничего не говорили: какой смысл? Я уже ходила к казначею: все подписано. Кроме того, как выразилась Пикси, «Письмена на стене уже проступили, а мы умеем читать». Мы просто обнялись и попрощались. «Мы ведь будем дружить, правда?» — спросила я. По моим щекам текли слезы, чего я не ожидала: ведь это был мой выбор.

«Даже очень», — заверила меня Мохини. «Я скоро вернусь, — поклялась я. — А пока мы будем завтракать каждую субботу в «Томз дайнер», правда?» «Правда», — сказала Джордан.

— Я вернусь, — говорю я стилистам. — Я бросила учебу, но не навсегда.

Ро поджимает губы.

— Конечно, — утешает меня Винсент. — А пока что поснимаешься в клипах, на обложках и в ролике с Джастином Филдсом. Ты на пути к успеху.

* * *

Трещит уоки-токи.

— Она идет?

Стив вопросительно смотрит на Джемисона, стилиста, который окидывает взглядом ряд пуговиц вдоль моего позвоночника.

— Пять минут, — говорит он.

Стив повторяет это в трубку.

— Хорошо, но не больше, — передает он и закрывает за собой дверь.

— Боже, ну и народ: скорей, скорей, скорей! — ворчит Джемисон, хотя на самом деле прошло почти четыре часа и мне уже больно сидеть. Гримировка для видеосъемок всегда занимает больше времени, чем для печати. Мощный свет и очень крупные планы требуют толстого слоя тональника, на несколько тонов темнее твоего природного тона (если он будет светлее, лицо покажется размытым), который накладывается очень ровно на каждый квадратный дюйм открытой кожи (схалтуришь, и будет «шея диктора» — комбинация из темного лица и бледной шеи, от которой любой профессиональный визажист приходит в ужас). Но сегодня надо мной стараются особенно долго. Ро и Винсент черпали свое вдохновение в образах из фильма Феллини «Сладкая жизнь», что как нельзя кстати, ведь мода шестидесятых снова актуальна. Однако на одни только черные широкие стрелки, накладные ресницы, подведенные брови и бледные губы потребовалось полтора часа. Столько же — на прическу. Сложная конструкция, которую начесали, подняли на макушке, а концы завили и просушили феном. Прическа красивая и мне идет, но, стоя перед зеркалом в гримерной, я не могу оторвать глаз от платья. Плотно облегающее, до пола, в черной сеточке с аппликациями виноградных лоз тон в тон в самых подходящих местах, такое платье не позволяет надеть трусики, набрать хоть грамм лишнего веса или стесняться.

Джемисон застегивает последнюю пуговицу, поправляет ворот и оценивающе заглядывает через мое плечо.

— Как? — шепчет он. — Нравится?

— А как это может не нравиться? Платье неописуемой красоты.

— Если оно на тебе. — Он улыбается и стискивает мои бедра. — Хочешь его? Могу позвонить Софи в «Голтье» и получить тебе скидку: скорее всего, тридцать процентов.

Я поворачиваюсь боком и изучаю себя в зеркале.

— Тридцать процентов с чего?

— С шести тысяч.

Я чуть не поперхнулась.

— Может, удастся выговорить сорок процентов. Позвонить?

Я смотрю на себя сзади. Потом снова сбоку. Потом спереди.

— Ага… на всякий случай.

Дверь открывается.

— Кхм-кхм! — говорит Стив.

Мы скользим по коридору, и мое сердце бьется все сильнее: Джастин. Джастин. Осталось всего несколько минут.

В студии размером с самолетный ангар тысячеваттовые лампы заливают очень похожий на настоящий джаз-клуб с темно-зелеными стенами, винтажными постерами великих джазистов, чуть потертыми банкетками и несколькими столиками со свечами, за которыми сидят статисты. Вокруг снуют стилисты, кому-то вручая бокал, кому-то меняя галстук. В углу два рабочих сцены проверяют оптимальный уровень «дыма»… и это перед камерой. А за ней толпится целая куча людей в костюмах. Я предполагала, что для съемок рекламного ролика нужно руководство, но сорок начальников?

— Кинозвезды умеют собирать толпы, — говорит Джемисон, замечая мое удивление.

Точно. Из толпы выходит мужчина — невысокий, щуплый, с массой темных кудряшек, в очках в тяжелой четырехугольной оправе и джинсах, поддернутых до самых ребер: Флавио, режиссер. Я встречалась с ним на втором собеседовании. Он сжимает в коротких пальцах сигарету.

— Наконец она соизволила к нам присоединиться! — говорит он, стряхивая пепел. — Ведем ее на сцену, быстро!

— Ого, настроеньице… — шепчу я.

— Ходят слухи, его только что бросила подруга, причем с ребенком, — шепчет Джемисон. — Он все утро чернее тучи.

Прелестно. Просто прелестно. Я следую за третьим ассистентом режиссера, а тот — за вторым. Джемисон приподнимает мой подол. Мы медленно поднимаемся по боковой лестнице, пока не доходим до моего места: в центре сцены. Когда свет отрегулирован и Джемисон меняет мои шлепки на туфли, я улыбаюсь и помахиваю статистам. Некоторые улыбаются, но большинство сидит с каменными лицами, особенно женщины. Ну да. Они же все актеры. Уверена, многие из них хотели бы походить в туфлях «Маноло», получить мой чек.

Под сценой толпа начальников разделилась и собралась вокруг двух мониторов. Флавио откашливается.

— Повернитесь вправо! — лает он.

Поворачиваюсь.

— Влево!

Поворачиваюсь. Между столиками пробегает женщина в темно-синем костюме в тонкую полоску, приседает, внимательно всматриваясь в меня, и так же быстро убегает.

— Берите микрофон и притворяйтесь, что поете!

Пока я это делаю, подбегает и убегает еще один начальник. У мониторов начался шепот. Мне становится немного не по себе.

Так проходит еще несколько минут, и Джемисон подставляет мне локоть.

— Ну-ка, куколка, пошли со мной.

— Что случилось? — спрашиваю я. — Что-то с платьем?

— Нет… — Мы идем довольно быстро. Мне с трудом удается не застрять каблуками в металлических ступеньках. — Им очень нравится твой образ, особенно платье, но они решили, что нужны другие серьги — ну, и еще кое-что… — Мы входим в гримерку. Джемисон закрывает дверь и подпирает ее. — Нужно разобраться вот с этим. — Он указывает на мой пах.