– Ты… Я тебя…

– Ори, ори… Не хочешь рябинки, птиченька?

Боль в руке заставляет согнуться, смотреть на свои сапоги и чужую тень то ли в венке, то ли в плоской лохматой шапке. Кричит, рвется к дочери полковник, визжит и сыплет проклятьями сама Гизелла. Она даже на Валентина так не орала, вот ведь злое место! И ведь знал же, что умерла, точно знал и… забыл!

– Пустите меня к дочери, – молит фок Дахе. – Я заберу ее! Навсегда…

– Нет.

– Ненавижу!.. – отчаянный девичий крик больше не трогает, наоборот… Как же мерзко, когда столько ненависти. И к кому? К старику, готовому для нее на все.

– Больно же, – бросает Арно непонятно кому. – Я этой …больше не защитник, так что хватит меня держать!

– Рановато, – фыркают из-за спины, но боль отпускает, теперь можно поднять голову, взглянуть перед собой. Полковник уже не бьется, просто плачет как маленький, обмякнув в руках Лионеля. Гизелла все еще что-то орет, лохматая фигурка дергается, будто марионетка, и больше не кажется ни хрупкой, ни трогательной. Грязные слова сливаются в какой-то дурной шум, и в такт ему дышит, на глазах покрываясь пятнами, растерявшая серебро стена.

Теперь Ли ее почему-то и видел, и слышал. Кудлатая полуодетая девица выплевывала оскорбления, с ее точки зрения, несомненно, убийственные. Выходило не хуже, чем у торговки рыбой, только чем громче визг, тем короче зубы. Молчащая пустота может быть страшной, вопящая – никогда, но как же вовремя объявился Уилер!

– Ведите теньента на мост, там отпустите, не раньше.

– Слушаюсь. – «Фульгат» в венке из рябины и с рябиновой же гирляндой на шее словно выскочил из пасторальной мистерии, только у него не забалуешь. Остается полковник, бедняга вовсе плох, но, к счастью, мелок. Не сможет идти, придется взять на руки, вряд ли он тяжелей Селининой матушки.

– Идемте, фок Дахе. Можете?

– Да, модседьор… – Полковник жалко всхлипнул. Мужчинам заказано плакать потому, что это зрелище вынесет не каждый. На кровь смотреть как-то легче… – А ода… Ода де явится к Агате?

– Сегодня уже нет, – если только по соседству кого-то должным образом не убили, но это было бы слишком. – Счастливо бесноваться, сударыня.

– Ты свое получишь, – зашлась в прощальном вопле девица, – чума белобрысая!.. Я… тебя…

Желающих сотворить с графом Савиньяком что-то скверное хватало, высказывавших свои пожелания вслух было заметно меньше, это могло бы вызвать уважение. Если б дочка полковника нашла подходящие слова. Не обязательно приличные, но подходящие. Увы, брань Гизеллы была еще глупей эпиграмм Понси и колиньяровских обличений. Лионель поволок тщившегося подавить рыдания полковника к воротам, и тут же в них вцепился лунный луч. Что-то ясно блеснуло – не пуговица. Адрианова звезда! Так вот почему фок Дахе очнулся, а братец одурел… Да и ты тоже: не заметить, не понять, что сделал Арно, надо суметь, хотя уснули же люди Придда. «Спруты»! На посту!

– Гизелла, – выдавил из себя полковник. – Прощай… и прости!

– Никогда! – несется в спину. – А ты скоро сдохнешь, сыч недоделанный!.. Ай-йя…

– Ха! – Нечто темное отваливается от стены, становясь толстяком в ботфортах с белыми отворотами. Арнольдом Арамоной.

– Так вот кто на доченьку мою хвост поднял! – Толстый палец знакомым всем унарам жестом тычет в Гизеллу. – Кровиночка моя, сердечко золотенькое, словечка дурного никому не сказала, цыпленочка-щеночка не обидела! Терпеливица кроткая, только ты ей зла и желала, сучка подколодная, исчадье злокозненное, всякой жалости лишенное!.. Только я деточку свою не оставлю, все брошу, в немилость к Ней попаду, но тебя, убивица, покараю! Смотри на эти звездочки, мерзавица, в последний разочек смотри…

Сгинувший капитан Лаик надвигался на Гизеллу, раскинув, словно для объятия, руки. Тени у него, само собой, не имелось, но в остальном он изменился мало. Ли покосился на стену в надежде увидеть еще и Зою, но Арамона заявился один. На помощь кровиночке.

– Папа! – пролепетала словно приросшая к земле Гизелла. – Папочка!..

Рывок полковника был предсказуемым, отчаянным и несильным. Разумеется, фок Дахе не вырвался, и бред начался с новой силой – бился в руках старик, визжала расстрелянная красотка, бубнил свои угрозы Арамона. Спасибо, хоть братца Уилер уволок, умнику только со Свином сцепиться не хватало! А тот был прекрасен. В черно-белом парадном мундире, лунно-бледный, он надвигался на сжавшуюся в комок Гизеллу.

– Ха! Теперь оправдываться поздно…

– Монсеньор, – стонал полковник, – Монсеньор…

– И не голоси на луну! Она не услышит… Она думает о нем, Она тоскует, Она послала меня! Я нарушил приказ из-за тебя, убивица!

– Папочка! Я не хочу… Не отдавай меня!

– Маршал!.. Монсеньор… Сделайте что-нибудь!

– Я делаю. – Савиньяк усилил хватку, вынуждая полковника отвернуться. Лучше было прикрыть глаза и самому, предоставив выходцу покончить с выходцем, но Ли смотрел и запоминал. Не так, как казнь Борна – тогда он ждал, что Занха сделает смерть отца прошлым. Не сделала, но легче стало. То, что творилось сейчас, давало знание, которое могло пригодиться, и Савиньяк отмечал каждую мелочь. Гизелла отчаянно ловила взгляды живых и больше не кричала. Кажется, наконец испугалась. Хорошо, что Арно не видит!

– Спасите…

Это был шепот, отчаянный женский шепот, который мужчине так трудно выдержать, но Ли помнил Занху. Борн не боялся и ничего не просил, он защищал жену, только этого никто не знал. Стойкость мятежника вызвала уважение, несколько дурных стихов и три дуэли. Сам Ли не дрался – при нем убийцей маршала не восхищались. Карл умер, графиня Борн осталась и почти сожрала свою семью. Жаль, за ней никто не явился.

– Ты… – мертвый капитан сделал последний шаг и сграбастал так и не двинувшуюся с места Гизеллу в охапку. Широченная спина не давала толком видеть, что происходит, но жалкий сдавленный писк оборвался почти сразу, и Арамона поволок добычу назад. Гизелла вырывалась, словно была живой, полковник бормотал молитву, но на выходцев молитвы не действуют.

– Ты… ты…

Теперь они были совсем рядом. Лионель думал, что мститель уйдет тем же путем, что и явился, но тот, достигнув некоей черты, остановился.

– Ты был сносным унаром, – сообщил он. – Смотри, как я защищаю доченьку. Смотришь?

– Да.

– Ха! – Арамона поднял извивающуюся девицу над головой, на миг превратившись в пародию на гальтарские изображения борцов, и с силой швырнул в стену, с которой только что сошел.

Не было ни стука, ни крика, просто на старые камни легла фреска – лохматая фигурка в непристойно задранной юбке и с раскинутыми, как лапки лягушки в прыжке, руками и ногами. Потом краски стали меркнуть и темнеть, сперва сквозь них проступила кладка, затем Гизелла фок Дахе стала россыпью исчезающих на глазах пятен, но Арамона все еще был здесь.

– Ты был сносным унаром, – повторил он, – но ты – всего лишь вшивый граф и благословения моего не получишь. Пока. Стань герцогом, обойди его, не хочу ему служить, пусть сам идет, и кровиночку мою ему не отдам. Ты – другое дело, но сперва заслужи! Ты можешь…

– Что именно, господин капитан?

– Это можешь, – Свин стоял уже вплотную к стене, – и больше тоже можешь! Добудь кровиночке моей короночку, и будет хорошо. Справедливо будет, а этот пусть сам… Ха!

Пятен не было, Арамона ушел в стену сразу, и тут же из караулки выскочил встрепанный сержант.

– Примите полковника фок Дахе, – буднично распорядился Савиньяк, – ему стало плохо.

VI. «Колесо Фортуны»[2]