И оттого, что они молчат, молчит и он. Возможно, надеется, что все откроется им само собой, без слов и без единого намека с его стороны. Что они сами догадаются (все дети надеются, что родители их разгадают), выскажут предположение, откуда он взял лакомство, или хотя бы пошутят, как душист этот медок. И, может быть, интуиция подскажет матери с отцом что-то о внутренней жизни Самсона, скрытой от них и непостижимой их разуму.
Все же, несмотря на горечь общего умолчания, а может быть, именно благодаря ей есть что-то удивительно приятное, радостное и даже потешное в этой семейной сцене, подобной которой не встретишь во всем Ветхом Завете. Так и представляешь себе Самсона, Маноя и его жену, которых соединил мед, капающий с Самсоновой руки. Самсон буквально рычит от удовольствия, веселится вместе с родителями. Они едят мед, стараясь, чтобы не упала ни одна капля, и хохочут, хохочут до слез…
И, пока продолжалась эта необыкновенная трапеза, ему, наверное, очень хотелось объяснить, почему он вернулся: ведь он шел и Фимнафу! Но вдруг повернул назад и вернулся домой к папе с мамой! Неужто забыл, что шел жениться? (Здесь снова вспоминаются слова Ралбага о Самсоновом «раскачивании колоколом»: «будто колокол, что бьет и раскачивается — снова и снова…»)
В его внезапной, почти инстинктивной смене намерений видится, как он колеблется между желанием отделиться от родителей и зажить своей жизнью, жизнью взрослого человека, и привязанностью к ним, потребностью в их одобрении. Невидимая нить, связывающая его с ними, будет и дальше то натягиваться, то ослабляться в продолжение всего рассказа. Но эта связь, прежде всего с матерью, создавалась необычным путем, поэтому не могла разрушиться с женитьбой Самсона. И тут возникает вопрос: не отсюда ли двойственность, которая на протяжении всей жизни будет мешать Самсону по-настоящему полюбить женщину и привязаться к ней, как обычно это происходит между мужчиной и женщиной?
Но мы еще успеем задать себе этот вопрос. А пока что Самсон с обоими своими родителями и они лакомятся медом с его ладони. Этот собранный им мед, извлеченный из льва, становится для Самсона материальным выражением его душевного отношения к родителям. Ему хотелось, чтобы они поняли: хотя у него гигантские мышцы и сила, равной которой нет, он очень нуждается в их понимании, любви, постоянном и неизменном одобрении. «Вот смотрите, — будто говорит он им, пока потчует медом со своей ладони, — смотрите, что есть во мне, кроме львиных мышц, гривы, которую мне запрещено стричь, и почти царского предназначения, на которое я обречен. Загляните ко мне в душу, и тогда вы поймете, что "из сильного вышло сладкое"».
Но скоро веселье миновало, и родителей вновь точат извечные сомнения. Конечно, они ощущают его желание и потребность быть близким с ними — близким по-семейному, в самом простом, житейском смысле слова; и они тоже хотят близости с ним и чувствуют его любовь. Маною и его жене, как и всем родителям, хочется любить своего ребенка. Но мешает его предназначение, отнявшее его у них еще до рождения. Хотя оно же делает его предметом родительской гордости, родителям не суждено понять Самсона, и это мешает им любить его.
И еще: они точно знают, что подчиняться им он не станет. Ни в том, что касается филистимлянки, которую упрямо желает взять в жены, ни в чем-то другом, поскольку он подвластен иной силе, что выше их. Они понимают с болью, а может быть, и с чувством вины, что его судьба — идти по жизни одному, ибо его путь не похож ни на чей другой и они ничему научить его не могут. Ничто в жизни не подготовило их к тому, чтобы стать родителями такого человека, как Самсон. Взять хоть этот мед — один Бог знает, откуда он взял его… Они радуются, но чувствуют какую-то тайну, которую разгадать не в силах.
Из-за этого непонимания растет ощущение, что Самсон очень хочет успокоить своих родителей — чтобы не боялись его, не боялись тайны, которая сокрыта в нем. Он надеется, что этот мед поможет им поверить и поддержать его, вселит в них уверенность в нем. Тогда они поймут, что он им предан.
Это важно, потому что воздух пропитан изменой. О ней не говорится вслух, она не обозначена словом. Это не «обычная» измена, но потому-то она ядовитее: если ребенок еще зародышем, в чреве матери, уже был отчужден от родителей предопределенностью своей судьбы, то в атмосфере дома появляется ощущение всеобщей лжи. Скрытой, глубокой и взаимной. Конечно, никто из них не хотел того, что выпало им на долю всем троим. И с этим ощущением Самсон проживет всю жизнь.
Трое на всем белом свете. Родители и ребенок, который «обобществлен» еще до своего рождения. Сын-сирота при живых родителях… Тяжела его ноша-жизнь, двойственная и противоречивая, — оставаться ли самим собой в своем предназначении или быть верным своим родителям, таким от него отличным. Всему меду мира не подсластить этот миг.
И наконец свадьба. Самсон вновь идет в Фимнафу. На сей раз идет туда только с отцом, и мы размышляем: это был тогдашний обычай или же мать решила не участвовать в брачной церемонии сына? А если она так решила, как следует понимать этот вызывающий поступок? Как протест против своевольного решения Самсона жениться на филистимлянке? Или она отказалась дать разрешение на брак потому, что ее острая интуиция, женская и материнская, подсказала, что удачной эта женитьба не будет?
«И сделал там Самсон пир, как обыкновенно делают женихи».
Ну, думает читатель, наконец-то Самсон попытался сделать что-то «как все люди». Однако очень скоро это обычное намерение рассыплется прахом: увидев его, филистимляне привели тридцать «брачных друзей», чтобы во время пира те были при Самсоне. Почему они так поступили, сказать нельзя, но можно предположить, что их побудили к тому его облик, огромная мощь и исходящее от него ощущение постоянного беспокойства. Нам не сообщается, кто они — эти «брачные друзья», но подразумевается, что у такого человека, как Самсон, нет друзей даже для брачной церемонии, а только вот «брачные друзья» (само звучание слов уже ничего доброго не предвещает).[28]
Как только начался пир, Самсон задает своим гостям задачу: «…загадаю я вам загадку; если вы отгадаете мне ее в семь дней пира и отгадаете верно, то я дам вам тридцать синдонов[29] и тридцать перемен одежд; если же не сможете отгадать мне, то вы дайте мне тридцать синдонов и тридцать перемен одежд».
И, когда они соглашаются на его условия, он задает им загадку: «Из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое».
Почти всякий раз, как Самсон начинает говорить, его речь поражает своей поэтичностью. Ведь если судить по поступкам, он — человек, внушающий страх и оставляющий кровавый след повсюду, куда бы ни пошел. В общем, некий голем,[30] который божественной волею направлен в этот мир в качестве смертоносного оружия.
И вдруг такая загадка. Хитроумная. Изящная. И поэтичная.
Ведь можно было развлекать гостей, демонстрируя им гигантскую мощь своих мышц. Показать какой-нибудь потрясающий атлетический номер, от которого они бы рты разинули.
А он задал им загадку. Да такую, что им не разгадать: не из тех загадок, что основаны на прежних знаниях, и не загадка «на логику», которую можно раскусить, хорошо поразмыслив.
Три, пять, семь дней бьются они в ловушке, которую он им расставил. Пир продолжается, но все веселье насмарку. Внимание читателя уже переходит с самой загадки на того, кто ее загадал, — в попытке понять, зачем он это сделал.
Целых семь дней крутится Самсон среди гостей и забавляется их замешательством и нарастающим раздражением. Время от времени он выслушивает неуклюжие отгадки и отрицательно качает головой. Вежливо, слегка насмешливо, с нескрываемым удовольствием. Из-за запрета, связанного с монашеством, к вину, которое подносят гостям, он не прикасается. А они, конечно, себя не ограничивают, стараются выпивкой залить досаду и гнев. Воздержание Самсона только разжигает их злость. Через день-другой у филистимлян уже душу саднит от этой загадки, да и ни к чему им копаться в душевных тайнах диковинного чужака. Их бесит эта история и мысль о тридцати переменах одежд и тридцати рубашках, которые придется отдать ему.
