Колокольчику без язычка не звенеть, и новая парочка, укрывшись в ласковой тени пышного куста сигины, скоро поняла, что звучит их музыка красиво. Быть может, эта песня — всего на одно лето, такое бывает на берегу реки; придет новая ватага невинной ребятни и прогонит их из Голубой заводи. А может быть, и нет, улыбнувшись, подумали они, не в силах сдержать при этой мысли счастливых слез. Они вдруг почувствовали, что им до обидного тесно в их детских еще тельцах, вспомнили о ночных возгласах и руладах, которые будили даже тех жителей деревни, которых не так-то просто расшевелить, и юная избранница Жана-Малыша поклялась, что для своего избранника она будет кричать так громко и радостно, что встрепенутся все сонные птицы округи, громче, чем кричала тетушка Элоиза в ту памятную для Лог-Зомби ночь…
Они дали зарок, что так тому и быть, и с тех пор ходили по пыльной дороге в школу Лараме неразлучной парой, как звонкий колокольчик и его язычок. Когда дневные заботы были позади, они направлялись к реке, купались вместе с другими детьми, играли в салочки в брызгах водопада или плясали под музыку оркестра, где музыканты играли кто на чем горазд: одни хлопали в ладоши и щелкали языком, другие издавали гортанные звуки или отбивали такт погремушками из старых жестянок с мелкими камушками — и здорово у них получалось! Потом, бросив друзьям: «До завтра!», они шли к своему старому дереву манго и, спрятавшись в его густой листве, ласкали друг друга с великой предосторожностью, чтобы не свалиться вниз и не сломать шею. Там, наверху, их руки и ноги сплетались, точно окружавшие их ветви дерева, и они чувствовали, что незримые нити тянутся от них к видневшемуся сквозь листья Лог-Зомби, к горам и океану, к белесому морю цветущего сахарного тростника, ко всему дышавшему и трепетавшему в небесах, на земле и под водой. Эгея знала о призраке, который неотступно следовал за ее другом. И когда шелест листьев настораживал Жана-Малыша, девочка оборачивалась туда же, куда и он, долго всматривалась, а потом говорила: это только ветер. Или, случалось, на ветку садилась птица, и сердце мальчугана начинало бешено стучать рядом с сердцем Эгеи, которая, вытянув шею, до тех пор разглядывала птаху, пока не могла с полной уверенностью заключить: это обыкновенный дрозд…
Все говорило о том, что Жана-Малыша преследовал дух умершего человека, который посещал иногда этот свет, человека могущественного, всесильного, это уж точно, ведь простые покойники являются живым только во сне, да и то лишь самой темной ночью. И они оба думали о развалинах на плато, которые, как говорили шепотом, захлестнула, поглотила зеленая волна, точно те большие дома с колоннами, что находят иногда в лесу в плену деревьев, в паутине лиан. И, прижавшись друг к другу, они шептались о Вадембе и таинствах большого мира, о которых ничего не писалось в школьных учебниках, потому что белые решили об этом помалкивать…
Эгее нравился загадочный ореол, окружавший ее друга, — неповторимый, ему одному дарованный ореол, чей отблеск падал теперь, с тех пор как они «ходили вместе», и на нее. И вот с раннего утра, по четвергам, закинув за спину плетеную корзинку и туго повязав голову платком, чтобы, лесные ветки не цеплялись за волосы, она шла за ним, затаив страх, по горам и долам. Собрав недельный урожай трав для тетушки Элоизы, они всегда возвращались через Варфоломееву гору, с которой виднелся за темной ложбиной пятачок красной земли Верхнего плато. Однажды, когда они стояли вот так, держась за руки, у самого края ложбины и, замирая, смотрели на таинственное место, в уши им ударила короткая дробь тамтама. Потом еще и еще одна, все тише и тише, будто умирающее эхо. Застыв от неожиданности, дети стояли и ждали, что будет дальше. И вот с гор, со стороны плато, в лицо им подул легкий ветерок, и они снова услышали нездешнюю музыку. Барабан с металлическим звуком отбивал совсем незнакомый, однообразный и упрямый ритм. И вдруг до них донесся голос человека, который пел на каком-то тоже неизвестном им языке, пел с такой грустью, с таким спокойным величием, что Жан-Малыш почувствовал: он на всю жизнь запомнит и эту мелодию, и этот металлический звук барабана, и этот голос, донесенный ветром. Потом все затихло, и Жан-Малыш прошептал, отвернувшись от девочки и скрывая — ведь он был мужчина! — предательские слезы, что текли по его щекам:
— Ты слышала, Эгея?
— Слышала, — выдохнула она.
— Скажи еще раз, что слышала…
— Да, — только и сказала она.
О заброшенном плато говорили разное, его продолжала окружать непроницаемая завеса какой-то страшной тайны, и никто не осмеливался к нему подходить. Но Эгея была полна решимости перенести вместе со своим другом все, что выпадет на его долю, и безропотно дошла с ним, в своем синем переднике в белый горошек, до самого подножия горы Балата, и на лице ее читалось: надо так надо. Близился полдень. Солнце уже вовсю сияло в небе. Варфоломеева гора, белесое море цветущего сахарного тростника, река, служившая границей между обитаемой землей и миром одиночества, — все это осталось далеко позади. Жан-Малыш растерянно взглянул на Эгею, будто только что ее увидел, и попросил подождать его здесь, а еще лучше там, у Голубой заводи; на нашем месте, уточнил он. И, опустив на траву корзину, будто хотел сказать этим короткое немое «прощай», он исчез в зарослях, скрывавших Верхнюю тропу…
К его великому удивлению, лес на горе Балата ничем особенным не отличался: все тот же сырой мох, почти не знавший солнца, те же узлы беспокойных змеиновитых лиан, ниспадающих сверху. Но чем выше он поднимался по склону, тем сильнее робел; обрывки воспоминаний, легенд, чьих-то рассказов соединялись в одно целое, становились понятными, перед мысленным взором вставало лицо матушки Элоизы, пепельно серевшее при одном упоминании имени Вадембы; ноги отказывались слушаться, какая-то сила неудержимо и тяжко влекла вниз, на равнину, все его существо: руки, плечи, чрево…
Несколько часов спустя заморосило, в воздухе замерцали тонкие серебряные нити дождя. Тропа резко оборвалась у трехметровой стены зарослей: огромные кактусы, алоэ и другие колючие растения тесно сплелись, а меж ними ползли лианы, пуская отростки, извиваясь вокруг пучков розовых, лиловых, кроваво-крапчатых орхидей. По обе стороны узкого прохода крутой склон обрывисто падал вниз, а выше вздымалось тяжелое блюдо плато. Оно высилось над равниной угрюмым стражем, неприступной, нависшей над пропастью крепостной башней. Жан-Малыш искал проход, хоть какую-нибудь лазейку в живой изгороди — человеку здесь было не пройти; если там кто-то еще и обитает, подумал он, так только привидения…
Оглянувшись, он увидел знакомый крылатый призрак, который, казалось, дремал на ветке дерева махагони, у самой земли, низко опустив голову. То был старый ворон, над глазами его паклей желтели редкие стертые перья. Он притворялся спящим, ушедшим в свои сны, но Жан-Малыш чувствовал, что он так же «спокоен», как потревоженный муравейник, и, боясь, как бы видение не исчезло по своему обыкновению, словно туман, он медленно протянул к птице руку.
— Меня зовут Жан-Малыш, Жан-Малыш, — произнес он умоляющим голосом, — не бойся меня…
Когда слова мальчика достигли призрака, тот начал было исчезать, становясь прозрачным, как стекло, потом передумал, хрипло каркнул, будто усмехнулся, и посте пенно, как бы нехотя, стал возвращаться к прежнему облику, перышко за перышком, лапка за лапкой; он устремил на Жана-Малыша свой полный скорби взор, и тот вдруг, сам не зная почему, заплакал, яростно утирая глаза сжатыми кулачками…
Перелетая с ветки на ветку, крылатый призрак провожал его до самого подножия, а по щекам Жана-Малыша все текли слезы, и в ушах звучала грустная и величественная песнь Варфоломеевой горы; в еще светлом небе, которое открывалось меж темных крон, горели белые звезды, потом, когда небо почернело и стало непроглядным, звезды подернулись желтизной…
Эгея ждала его на берегу реки; она сидела на песке и в ночной мгле была совсем голубой, серебряные блики луны дрожали на ее плече и руке. Застыв в неподвижном созерцании, она, казалось, ничего не замечала вокруг. От росы ее платье стало влажным, она походила на свежий молодой стебелек. Вдруг она вскрикнула и, вытянув шею, чтобы лучше разглядеть своего друга в темноте, спросила:
