Хорошо, что был при себе тогда у Володьки только четвертак. После Нельки денег, известное дело, и на трамвай не остается. Уж и грызла его потом рыжая крыса, уж и допекала, все никак не верила, что приволок ее Володька в свою осводовскую берлогу на всю ночь, имея в кармане такую малость. Уж и злилась она. Правда, Володька отдарился утром копченкой, упаковал пяток янтарных, прозрачных от жира сазанов. Это ведь, считай, по червонцу штука, вот оно полсотни и тянет, но Нелька все осталась недовольна, привыкла, проклятущая, к живым деньгам, так что уже ни во что не ставила никакие замены.

Володька усмехнулся. Ничего, возьмешь и рыбкой: там же, в своем кабаке, и пустите ее с Катькой-завзалом по четвертаку штука. Да нарезью оно еще и дороже потянет. Клиент дурак — после пол-литра и селедку за осетра сожрет!

…Во двор на сумасшедшей скорости влетела машина.

— Братан, все в порядке! — заорал шурьяк. — Мое слово — слово!

И Сашка засигналил на всю Акдарью.

— Принимай гостей!

Перебивая Сашкины крики, из машины послышался женский смех и повизгивание.

Гу-дим-м-мм! Бал-де-ем!

Нынешним летом Ивану Сергеевичу Никитину ударило двадцать три года.

На взгляд Ивана, возраст солидный. Уже всякое было за спиной. Вот, скажем, армия. Срочная служба. Со всеми вроде наравне лямку тянуть приходилось, а ушел с нее на гражданку Иван прапорщиком. И не куда-нибудь в вольную, цивильную жизнь, а на новую службу, почти на ту же военную — охранять от всяких ночных проходимцев народное добро в рыбохране.

Как служил на новом месте эти полтора года? Погоны скажут. В офицеры выйти за пятнадцать месяцев со средним образованием — это непросто было. Сработали и сметка, и ум, и поворотливость, и многое еще. Жизнь надо было до последней крошечки на службу положить, а и это бы не помогло, не знай Иван одного заветного слова.

Слово то было главное в Ивановой жизни и звучало так: «ЗАКОН!»

С самого первого дня своей солдатской службы, еще до присяги, трудно проходя густо подсоленный потом «курс молодого бойца», впитал Иван Сергеевич это удивительное, огромное слово. Оно потому оказалось близким Иванову сердцу, что не признавало никакой одинокой, отдельной от других жизни. Подчиняясь армейскому распорядку, ходило слово по жизни только строем. Со всех сторон его дружески подпирали другие, такой же неимоверной силищи слова.

Одно из них: «СОВЕСТЬ», стояло, почитай, вровень с «ЗАКОНОМ». Тут же рядом шагали и другие, например: «ТРУД», «ЧЕСТЬ», «ПОРЯДОК».

Слова подпирали друг друга, а уж их подпирал сам Иван. Вообще-то говоря, он ли их подпирал, или сам на них опирался, сказать трудно, а только срослись с Иваном слова эти так, что случись отдирать — то-то полилось бы кровушки.

А отдирать-таки пытались и не раз, и не два. И внахалку пробовали, и с подходцем. Чего-чего только не обещали. Не соглашался он. И каждый такой несогласный свой год за три согласных считал. Так и плюсовал Иван — год за три, год за три. Как на войне.

И продолжал он вести свою прямую линию бесповоротно. Не по закону поступаете. Не по совести. А стало быть, и ответ придется держать. А как слышал из тьмы угрюмое, огрызающееся ворчание, так добавлял для ясности:

— Вот, как в газете пишут, так и жить будем, так и поступать. Для нас писано — не для заграницы.

И отступали перед его наивной, бесстрашной верой в силу нагой правды и закона матерые, травленые звери, давным-давно поправшие и совесть, и правду, и закон. Не так просто оказывалось совладать с человеком, бесстрашно говорившим в лицо любому вору, что он вор!

Байабадский участок рыбоохраны считался в среде сберегателей природы не ахти какой находкой. От области далеко, и опять же места глухие, мало ли чего в тугаях случиться может? И потому, когда синим пламенем загорелся его старый начальник, больших покушений на освобождающуюся должность не возникло. В охранных верхах решено было поручить колючему молодому лейтенанту наводить свои порядки не в областном управлении, а на Акдарье.

Так попал молодой Иван в самую середину Володькиных, почитай что, владений.

Старый инспектор, сдавая дела, смотрел вбок и говорил сквозь зубы. Он-то, казалось, хорошо понимал, почему за него так взялись. Конечно, теплое местечко своему человеку понадобилось. Да еще сдавать должность новичок потребовал по бумаге.

А чего тут сдавать? Акдарья — вот она. Тугаи, те, которые не выгорели, на месте, ну, а которые выгорели, те, даст бог, снова вырастут. Сазаны все в воде и пересчету не поддаются, браконьеры… Ах, браконьеры. Ну это с полным нашим удовольствием.

Старый инспектор загорелся.

— Есть тут один такой, по прозвищу Володька-Освод; никому и ничему на реке неподвластный…

Как дело дошло до Володьки, костяной, поперечной затычиной сидевшего в горле старого инспектора, так и слова у него нашлись.

Молодой инспектор только неодобрительно покачал головой.

— Закон, — сказал он, — почему не соблюдаете?..

Старый молча показал глазами наверх.

— Заступники. Прикормил, как удочник сазанов.

Младший лейтенант только тверже поджал обветренные губы.

— Последнюю передовицу в «Правде» читали? — негромко спросил он.

Старый инспектор понимающе покивал головой. Не жилец, невольно подумалось ему, эка, куда его кидануло. От смерти «Правдой» не заслонишься, дзот из газеты не соорудишь. У жизни своя правда. С такими, как у этого, дитячьими глазами долго на свете не задержишься, не заживешься.

Старик ощутил неприятный укол в сердце. «Так вона зачем сюда прислали, — подумал он. — А я-то было осердился. Ну что ж — их власть. Значится, так и должно быть, а мое дело сторона».

— Такой, значит, вот здесь, посреди реки, чирей вырос, — осторожно намекнул старый инспектор.

Молодой инспектор посуровел.

— Выдавим. С него и начнем порядок на реке наводить. Пора.

Старый инспектор отвел в сторону загоревшиеся торжествующей радостью глаза. Этот щенок если уж вцепится в ляжку, так не отпустит!

Война была объявлена, хотя пока и в одностороннем порядке. Разговор произошел вечером, а уже следующим утром (обоим едва дотерпелось до восхода солнца) поехали знакомиться с противником.

Под утро, едва только начало чуть светать, Володьку подперла малая нужда. Взлохмаченный со сна, полупьяный, еще не пришедший в себя после вчерашнего разгула, он выбрался на берег и спустился к воде.

Молочно светился, колеблясь в предутренней дымке, дальний берег. Ночная роса обзеркалила доски пирса. Река спала.

Облегчившись и отзевавшись, Володька долго тер кулаками заспанные глаза. Матерь божия, ну и погудели вчера!

Начальство отбыло в третьем часу ночи. Девицы дрыхли без задних ног. Пускай передохнут. Утром им предстоит еще кой-какая работенка.

Володька хотел было вернуться в контору досыпать, но внимание его привлек поплывший над водой дальний стук мотора. Сагин остановился и прислушался. Звук нарастал. Вот он стал слышен явственно, и опытное Володькино ухо уловило в ровном гуле лодочного двигателя знакомое покашливание. Сагин усмехнулся — лучший подколодный дружок рыбнадзор катил в своем корыте посреди дремлющей реки.

— Ишь, не спится гаду, — неприязненно удивился Володька. — И куда его черти понесли по воде в такую рань? Все добрые люди еще спят, одна эта гнилушка по реке разгуливает. — Сагин подождал еще немного. — Никак ко мне правит?

Точно, движок стучал все явственней. Через минуту-другую из парной пелены тумана вынырнула черная посудина. Посредине катера застыли недвижимо две смутные форменные фигуры. Моторка направилась к Володькиному пирсу. Сагин удивился. Чего это рыбнадзору вдруг понадобилось в его хозяйстве?

Вот уже третий год пошел, как инспектор и Сагин старались друг друга в упор не замечать. Сталкиваясь нос к носу на воде, они отворачивались и разъезжались, усиленно созерцая противоположные берега реки.