Мисс Дженет сидела, замерев, будто слушая странный, тревожный звук, неслышный остальным.
- Дженет, что с тобой? - спросил Андрей с беспокойством.
- Ах, как мне жаль, Мария, - сказала она, улыбнувшись ему. - Но я боюсь, что мое самочувствие заставляет меня просить у вас прощения и покинуть ваш праздник. Опыт показывает, что Андре, - она называла его на французский манер, - с неизбежностью последует за мной, даже если я ему трижды скажу, что не нужно, что я возьму кэб и спокойно вернусь домой. Он все равно не послушает. Так что он вам про мумий расскажет позже. И я буду рада вас, Мария, видеть завтра утром.
Они поднялись, и тут у столика появилась мама - в зал спустился хозяин ресторана, одолжил у цыганского оркестра в соседнем зале шестиструнную гитару, и просит, просит именинницу им спеть. И шеф-повар тоже вышел в зал, так что это будет вроде благодарности за прекрасный ужин.
- А денег платить тогда не надо будет? - поинтересовалась Маша едко, но мама, как обычно, не слушала.
- Ну же, Маша, ты мне когда еще обещала! - говорила мама. - Ах, Андрей, мисс Шервуд, вы непременно должны ее послушать, она такая молодец, у нее чудесный голос!
Маша с детства привыкла петь для гостей, хотя обычно дома и не перед такой большой компанией. Сейчас ей петь совершенно не хотелось, но с мамой было спорить бесполезно, мама была по убедительности как паровоз "Проворный" с мощностью в тыщу лошадиных сил, а может, и больше.
Машенька взяла гитару, поднялась на возвышение сцены, вздохнула, оглядела зал - знакомые, веселые лица, все ей улыбались из-за столиков. Хозяин "Вены" - высокий, статный, с окладистой рыжей бородой, приветливо кивал. Андрей стоял в арке зала, бережно поддерживал под локоть мисс Шервуд, а смотрел только на нее, Машу, будто никого другого вокруг и не было.
Маша пробежала пальцами по струнам и, неожиданно для себя, запела романс "Отойди, не гляди" - странный, темный, не особенно ею и любимый.
Скройся с глаз ты моих;
Сердце ноет в груди,
Нету сил никаких,
Отойди, отойди!
Когда она снова взглянула на арку, там уже стоял один лишь носатый метрдотель в смокинге, он поглаживал густые усы и качал головой в такт воспеваемым Машей душевным мукам.
Вера пила белое вино из высокого бокала и смотрела на неё странно, чуть нахмурившись, будто что-то о ней поняла такое, чего Маша и сама не знала.
понедельник
- Андрюша заходил рано утром, оставил пропуска в музей, - сказала Ленмиха, подавая завтрак. - Сказал - нужно на входе вахтеру предъявить. Сказал - сам-друг можно по каждому идти на сушёных покойников глазеть. Он же и мне, Маша, тоже пропуск выписал, будто я бы пошла на такой ужас. Или будто со мной бы кто пошел за компанию.
- А вы сходите, сходите, Ленмиха, - сказала Маша, запивая сладким чаем бутерброд с сыром. - Посмотрите, как люди жили и умирали много тысяч лет назад. Очень открывает глаза на преходящесть жизни и цивилизаций. Как говаривал Себастьян Брандт - "все, что проходит, быстротечно, и лишь наука долговечна". Или "искусство долговечно"? Не помню. Но суть в том, что остальное-то всё быстротечно, и с этим не поспоришь.
- Ну его, Бранта твоего, - хмурилась Ленмиха, сама присаживаясь и наливая чашку чаю. - Чего он хорошего сделал-то, чтобы я его слушала?
- Написал "Корабль дураков", - сказала Вера, входя и усаживаясь к столу. - Доброе утро, девушки. Начинаем день с разговоров о литературе? У меня сегодня как раз лекция по немецкой.
- Нет, - сказала Маша, - обсуждаем, идти ли Ленмихе на выставку, а если идти, то с кем.
- Конечно, идти, - подтвердила Вера. - Прасковью Афанасьевну позовите со второго этажа. Выставка-то временная, чуть побудут и уедут обратно в Лондон. Я сегодня после занятий опять пойду. У тебя, Маша, сегодня есть лекции?
- Одна, по физиологии, - кивнула Маша. Она всё никак не могла определиться с образованием - Бестужевские курсы, где Вера уже второй год занималась на словесно-историческом отделении, смущали ее жесткостью расписания и слухами о повышенном контроле за "политической благонадежностью слушательниц".
Вера уверяла, что теперь, после революционных событий прошлого года, все меняется в лучшую сторону, и преподавать теперь будут по-новому, и директор будет выбираться из профессоров, и инспектрис уберут. Но Маша не спешила - некуда. Первый год после гимназии, времени еще уйма. Пока ходила вольнослушательницей на медицинские курсы, приобщалась к таинствам женских и детских болезней, и методов их лечения.
Мама, конечно, поговаривала про "скоро замуж", но папа хмурился, говорил "дай ребенку повзрослеть и себя найти", и "сейчас не те времена, чтобы замуж кидаться", и "вот тебе со мной, конечно, несказанно повезло - в восемнадцать лет мне на шею бросилась, и смотри, какой тебе бриллиант достался, не часто девушкам так везёт". Мама краснела, смеялась, махала на него рукой, он ловил узкую ладонь и целовал ее до запястья и обратно.
"Вот если бы так у меня было, - думала Машенька, - то можно и свободой поступиться. Но ведь действительно не всегда девушкам так везет. И удивительно часто вообще, можно сказать, не везет."
Она допила чай, поблагодарила Ленмиху, попрощалась с Верой.
- В музее увидимся, - сказала Вера. - Пропуск на двоих, позови кого-нибудь с курсов. И с сэром Бенедиктом наконец познакомишься.
Маша подозрительно прищурилась.
- Он, наверное, старый, носатый, в пыльном твидовом костюме с кожаными нашивками на локтях? - поинтересовалась она. - Глаза подслеповатые, слезятся, за толстыми стеклами очков, кроме костей и табличек ничего не видят? Пахнет сыром "стилтон", как истинный джентльмен?
- Это тебе надо книжки писать, - пробормотала Вера и налила себе чаю.
- Ах, я была так влюблена в принца Альберта, - сказала Дженет. Они сидели в светло-голубой с золотом гостиной бывшей илионовской квартиры, где Маше до этого бывать не доводилось. Каждый раз глядя на стены, на ажурную лепнину потолка, на люстру, Маша удивлялась тому, что бывшее мужское обиталище изукрашено и оформлено с таким кружевным излишеством - как будто две старушки-помещицы обои выбирали.
- Принц Альберт? - спросила она. - Консорт королевы Виктории? Но он же умер уже так давно. Вам же не может быть...
Маша осеклась. Дженет подмигнула ей, приложила палец к губам.
- Не будем бросаться цифрами. Но я родилась в ночь, когда он умер, четырнадцатого декабря. Мама придавала этому какой-то особенный смысл. Над моей кроватью висел его портрет - дешевая, отпечатанная на картоне, копия парадного портрета кисти Партриджа. Альберту там лет двадцать, у него каштановые кудри, огромные серые глаза, и героя красивее просто невозможно себе представить...
Она улыбнулась и достала папиросу из узкого серебряного портсигара, который Маша видела вчера. На крышке был выбит цветок с пятью круглыми лепестками и узкими треугольниками листков между ними.
- С годами мой Альберт начал выцветать, - сказала она задумчиво. - На тот момент денег у нас не было совсем - отец в очередной раз прогорел, мама не могла купить мне даже цветных карандашей. Пришлось обходиться теми цветами, которые удавалось украсть в школе, и вскоре портрет было не узнать. Но для меня он теперь был еще дороже, еще красивее - ведь я внесла в него свою лепту, я сама раскрасила своего любимого. Уж как смогла и чем под рукой нашлось. Что вообще для любви очень характерно.
Она тихо рассмеялась, зажгла спичку и закурила.
- Мы жили в Гринфорде - это городок к северу от Лондона. Когда мне было двенадцать лет, отец взял меня с собой в Лондон - у него были там какие-то торговые дела. Я отдала дань своей любви - мы побывали у мемориала Альберта, там как раз установили его ужасную золоченую статую, которая в подметки не годилась портрету над моей кроватью. И тогда же я повстречалась со своим будущим - папа сводил меня в театр. Это тоже была любовь большая, внезапная и на всю жизнь. Теперь вы, Мария, что-нибудь расскажите. Над вашим акцентом мы немного поработали - самое время опробовать его в деле!
