В этот же день Виктор уехал из камеры. А через несколько дней я встретил его на следственке. Он поздоровался, улыбаясь, и сказал, что действительно думал, что мы — я и он — проходим по одному делу (убийства Щербаня и Гетьмана), и поэтому, для разработки, нас и посадили в одну камеру. И ещё — что он читал в газетах, будто заказчиком убийств Гетьмана и Щербаня является Шагин. Однако сейчас ознакомился с материалами дела и увидел, что фамилии Шагина там нет.

— Зато теперь ты знаешь точно, — сказал я, — что не во всё, что пишут в газетах, нужно верить.

А через некоторое время по раскрытию убийств Щербаня и Гетьмана Генеральная прокуратура прессе давала комментарии.

— А как же Шагин? — спросил один журналист.

— Мы намеренно печатали, — ответил прокурор, — что Шагин причастен к убийству Щербаня и Гетьмана, чтобы настоящие заказчики и организаторы не подозревали, что мы вышли на их след.

В этот же день на следственке я встретил Влада и, вспомнив умолявший взгляд Палыча, взял для него спиртное. У Палыча было два состояния: либо более-менее нормальное после выпитых через каждый час ста граммов, либо глубокая депрессия с сидением подолгу на наре с опущенными глазами, с фотографией жены в руке. После чего он клал фотографию на стол, говорил: «Ненавижу!» и ложился на нару. А потом всё повторялось вновь.

Влад спросил меня, было ли у меня свидание с супругой. Я ответил, что не было с того момента, как меня посадили, то есть полтора года назад. И сколько Оля ни обращалась к следователю, он ей в свидании всегда отказывал. Влад же ответил, что может помочь в этом. Но я нашёл повод возразить, сказав, что наслышан о записывании разговоров в комнатах свиданий СИЗО оперативниками. А потом — о прослушивании и просматривании этого материала как фильма.

Влад сказал, что его девочка-адвокат сама поговорит с Олей и что есть вполне безопасный и даже законный вариант. Для этого должны быть паспорт и любой студенческий билет. Не вдаваясь в подробности, я сказал, что МНЕ не надо. Однако добавил, что его адвокат сам может поговорить с Олей. Когда меня привели в камеру, Палыч сидел за столом и смотрел на фотографию.

— Ненавижу! — сказал он. — Он же мог сделать так, чтобы этого не было! Он же мог посадить меня к Вам раньше — и тогда Алла, может быть, была бы жива. И не ставить потом у двери табуретку и садить на неё дежурного заглядывать в кормушку! Он меня посадил сюда, чтобы не носить передачи самому! Он что — думал, что я сразу не понял, чего он от меня хотел? Ненавижу!

Так Палыч разговаривал то ли со мной, то ли с собой, пока я мыл руки и переодевался. А потом выпил сто граммов и, будто желая снять грех с души, сказал, что этот молокосос, Серёжа Старенький (лейтенант, оперативник СИЗО, за которым числилась наша камера), — его родственник (племянник).

— Я Вам не должен был этого говорить.

И, видя моё удивление, добавил, что он, Палыч, — можно сказать, и мой родственник, поскольку, когда Оля была ребёнком, он её нянчил и носил на руках.

— А это я Вам должен был сказать сразу. Он Вас вызовет. Ненавижу! — сказал Палыч.

Когда я в этот же вечер рассказал Оле обо всём по телефону и назвал ту фамилию, которую сказал назвать Палыч, она долго молчала в трубку, а потом сказала, что это действительно так.

Но когда Сергей Старенький — молоденький, худенький, чёрненький лейтенант — вызвал меня, беседы у нас не состоялось, поскольку отсутствовал предмет разговора. Я сказал, что в камере всё в порядке, и попросил разрешения идти.

Через тринадцать лет Сергей Старенький стал главой Пенитенциарной службы Украины. И я всем говорил, что он мой родственник. Однако в этой должности Старенький пробыл недолго: через полгода его сняли из-за побега то ли при конвоировании, то ли из Киевского СИЗО.

Утром, когда Влад шёл на следственку, он подошёл к двери моей камеры и сказал, что сегодня я увижу Олю.

Меня, как обычно, после обеда заказали к адвокату. Владимиру Тимофеевичу дали кабинет на первом этаже, и мы с ним переговорили. Владимир Тимофеевич сказал, что сегодня до Оли не дозвонился и она ему не звонила, поэтому он первый раз без сигарет и конфет.

В кабинет заглянул Влад и сказал, что надо перейти в семнадцатый кабинет (маленький кабинетик перед лестницей на второй этаж).

— Пойдёмте в другой кабинет, — сказал я Владимиру Тимофеевичу.

Я вышел в коридор, и адвокат автоматически проследовал за мной. Когда мы вошли в кабинет, Владимир Тимофеевич пошатнулся и прислонился к стене. За столом сидела Оля и знакомила обвиняемого с материалами дела. Владимир Тимофеевич поздоровался с Олей.

— Ну, я пойду!— сказал он, и мы попрощались.

Девочка Влада была почти адвокат. Она училась на юрфаке. Студенты в качестве практики от суда ходили в СИЗО — знакомить обвиняемых с материалами дела. Девочка взяла в суд Олю. И по студенческому билету, который у Оли был (только другой специальности), ей выдали том дела. А всю процедуру Оле по дороге объяснила девочка. Оля по паспорту утром прошла в СИЗО, заказала себе кабинет, вызвала («подняла») обвиняемого и знакомила его с материалами дела.

Я дал обвиняемому сигарет, и он расписался Оле в графике за ознакомление с томом. Нам с Олей пришлось выйти в коридор, поскольку кабинет был отдан для работы адвокату.

Увидев в коридоре оперативного работника Диму, я попросил его на пятнадцать минут уступить мне свой кабинет, чтобы поговорить с женой.

— Ты личность легендарная! — сказал Дима и открыл ключом дверь.

Я сидел на стуле и держал Олю за руку. Она сидела у меня на коленях и молчала. Так мы просидели пятнадцать минут.

— Ты от меня отвык! — сказала Оля.

«Откуда может быть в такой маленькой, хрупкой девочке столько мужества, смелости и любви?!» — подумал я.

В следующий раз я подержал Олю за руку через пять лет.

Когда в следующий раз меня посетил Владимир Тимофеевич, он предположил, что следователь Кóзел видел Олю в тюрьме. Протест был услышан.

На следующее утро к камере подошел дежурный и сказал:

— Шагин, с вещами!

— Куда? — спросил я.

— В СБУ, — ответил дежурный, — в СИЗО СБУ.

Глава 4

СИЗО СБУ

Я собрал вещи и попрощался с Палычем. Как я узнал позже, его в этот же день перевели в осуждёнку, а потом — куда я ему посоветовал: на лагерь в Бучу, где у него было всё более-менее в порядке. И он освободился на полтора года раньше по УДО.

Электроприборы на этап не принимали — я оставил телевизор и кофеварку на складе СИЗО. Взял квитанцию, чтобы Оля могла забрать их из следственного изолятора.

С вещами меня сопроводили через подземный проход, боксики, обыск, мимо пульта дежурного — ДПНСИ (где на смене был тот же лейтенант в чёрных очках, который полтора года назад меня принимал) — за решётку и вывели на рампу, в «конверт». Внизу, перед рампой стоял грузовой белый микроавтобус «Фольксваген» с тонированными боковыми водительскими стёклами. Около микроавтобуса — два милиционера в чёрной форме с автоматами (АКСУ).

Мне сказали спуститься по железной лестнице с рампы. Принимавший меня офицер с несколькими — пятью или шестью — папками моего личного дела в руках спустился за мной. Водитель — высокий, коротко стриженный чернявый молодой человек в гражданке (коричневой кожаной куртке и серых брюках) — открыл мне отъезжающую вбок в микроавтобусе боковую дверь и, попросив пригнуть голову, сопроводил меня внутрь. В салоне по левой стороне было два металлических «стакана» наподобие железных шкафов, выкрашенных в белый цвет, шириной с человеческую фигуру и высотой до потолка микроавтобуса. В дверях «стаканов»-шкафов под самым верхом были сделаны окошки для воздуха, зарешёченные металлической сеткой. «Стаканы» находились друг от друга на расстоянии метра, и двери их открывались навстречу друг другу. С правой стороны салона были пассажирские сиденья (с одной и с другой стороны двери).