— Неси сюда, — сказал Бардашевский.

И за столом протянул мне две фотографии Кристины — моей дочери, которой в этот день исполнилось три года (следующие фотографии Кристины я увидел через тринадцать лет). Я направился к двери, а майор Бардашевский прошёл вперед меня — очевидно, для того, чтобы повыгонять всех из коридора и закрыть по кабинетам следственки двери.

— Это не обязательно! — улыбнувшись, остановил его я.

И отправился по коридору вниз по лестнице на первый этаж — ждать, когда меня уведут на корпус.

В камере Дедковский попросил меня не называть Бардашевского ни по фамилии, ни по имени, ни по отчеству. Поэтому ему был присвоен псевдоним Звездолёт, который, как потом рассказывал Славик, очень нравился самому Бардашевскому, и, как говорил, очень подходил ему, потому что когда тот шёл развалистой походкой и с согнутыми в локтях широко расставленными руками, то казалось, что он не шёл, а летел, занимая практически всё пространство трёхметрового коридора. Правда, Славик говорил, что Бардашевский не мент, а подводник. И что пришёл он сюда работать с подводной лодки.

Приближалось 19 апреля — день моего рождения и первый мой день рождения в тюрьме.

Когда я увидел на следственке Вову Бандита, я предложил ему на мой день рождения заехать в камеру. Я уважал Вову, потому что он единственный, как мне казалось, во всей тюрьме говорил, что он бандит.

Славик пришёл со следственки и сказал, что Звездолёт сделал мне подарок: он официально разрешил мне иметь в камере небольшую пластмассовую кофеварку, которая будет занесена наряду с телевизором в карточку моих личных вещей.

18 апреля прокуратура объявила об окончании следствия по делу, и начиная со следующего дня по всем телеканалам страны шли пресс-конференции о моей виновности в ряде совершённых убийств.

Пришёл адвокат Владимир Тимофеевич, поздравил меня с днём рождения, и я ему рассказал, что сегодня был ознакомлен спецчастью СИЗО-13 с уведомлением прокуратуры г. Киева об окончании следствия и начале процесса ознакомления меня с материалами дела.

Оля передала праздничную передачу. Такую же, как обычно, только с открыткой, и в качестве подарка — большую модель точной копии спортивного «Мерседеса» с поднимающимися вверх дверями, рулём и поворачивающимися на титановых дисках резиновыми колёсами. Мама из Санкт-Петербурга привезла маленькую хрустальную модельку раритетного «Мерседеса» с позолоченными бамперами, с фианитами и сапфирами вместо фар, которые, если эту модельку ставили в солнечный луч, разбрасывали по всей камере радужные отблески. Дедковский попросил эту модельку себе, поскольку её бы забрали при обыске.

Володю-Бандита перевели к нам в камеру, и мы — то есть я, Володя, Славик и Тарас — отметили мой день рождения. А то, что Генеральная прокуратура не продлила мне ещё на полгода санкцию и дело в скором времени будет передано в суд, это уже был большой подарок для меня.

Володя находился с нами в камере уже неделю. И на следующее утро должен был уезжать. Был вечер, и мы ужинали, когда дежурный принёс ему маляву. Володя распечатывал записку, а Дедковский в шутку сказал:

— У нас в камере записки принято читать вслух.

Володя улыбнулся, сказал, что у него от друзей секретов нет, и начал вслух читать записку. Она была от Олега по прозвищу Динамо. И текст её примерно был следующий:

«Возьми как-нибудь у Шагина 100 долларов. 50 оставь себе, а 50 отправь мне».

— А с чего Динамо решил, что у Шагина в камере есть сто долларов? — сказал Дедковский. — Эту записку либо писал, либо диктовал óпер.

Но Вова его не слышал. По его лицу, казалось, прошёл нервный тик.

Вова поверх шрифта записки написал:

«Ты за кого меня принимаешь? Ты что, с груши упал?»

Озвучил написанное и так, незапечатанную, записку отдал дежурному для Динамо. Потом мы легли спать.

В течение недели Оля передала мне кофеварку. Это была небольшая электрическая пластмассовая кофеварка на приготовление одного литра кофе, в отводную воронку которой клался фильтр-пакет, в него засыпался заварной кофе, который потом заваренным стекал в стеклянную колбу с пластмассовой ручкой и в ней, при включённой кофеварке, всегда находился горячим.

Славик предложил сделать Звездолёту взаимно какой-нибудь на память от меня подарок и предложил отдать модель «Мерседеса». Я ответил, что у Звездолёта уже есть танцующий дед-мороз. А потом предложил сделать Звездолёту на память золотые звёзды на погоны. Эта идея очень понравилась Дедковскому, который сказал, что если будут такие звёзды, он сам их отдаст. Через две недели Оля заказала звёзды в «Ремточмеханики» — госпредприятии на улице Урицкого, занимавшемся изготовлением на заказ разных мелких вещей. Однако я сказал Славику, что звёзды отдавать не надо, а необходимо дать Олин телефон, и если Звездолёт когда-нибудь сочтёт нужным, то вместе с оригиналом заявления Беспечного Руслана этот подарок заберёт, а модель «Мерседеса» я подарю на память Вове Бандиту.

Время шло, а материалы дела к ознакомлению следствие мне так и не предоставляло, за исключением экспертиз — баллистических, медицинских и других, — которыми были заполнены толстые, по 500 листов, тома, содержащие по 20 одинаковых копий каждой. По делу проходило около двадцати человек, и каждый должен был расписаться на своей копии за ознакомление с экспертизой. А сами тома с экспертизами мне приносили один раз в неделю, и было очевидно, что процесс ознакомления с делом и передача дела в суд умышленно затягиваются следствием.

У Тараса-качкá санкцию продлили до полугода. А Дедковский снова после доследования начал ездить на суды. Суд два раза возвращал его дело на доследование. Славик говорил, что судья не хочет по таким доказательствам выносить приговор. Но поскольку Дедковский признавал вину и настаивал, то утверждал, что приговор будет:

— Вы точно, Дедковский, по этому эпизоду признаёте вину? — спрашивала судья.

— Точно! — отвечал Дедковский.

Славик говорил, что приговор будет, что ему дадут пять лет и скоро увезут на лагерь.

Меня ещё два раза вызывал Бардашевский. Однажды вызвал и попросил показать вены на руках. И, как будто прочитав в моих глазах «НЕ ДОЖДЁТЕСЬ!», стал оправдываться, что, хоть он и не врач, однако должен следить и проводить профилактическую работу с подследственными о вреде наркотических средств. А потом спросил, откуда у меня информация о том, что в больнице (СИЗО) украли машину (микроавтобус) с медикаментами, которые передала Оля. Получив ответ, что я не обладаю такой информацией, и немного замявшись, сказал:

— Ну, я тебе не предлагаю сотрудничать!

И спросил, есть ли в камере телефон.

Получив ответ, что, мол, как всегда, у Дедковского в кармане, сказал, что в камере он телефон заберёт, и добавил, что я буду ходить звонить к нему в кабинет. На что я ответил, что не нахожусь ни в наркотической, ни в телефонной зависимости.

В камере я рассказал Дедковскому о разговоре с Бардашевским, на что его реакция была такой:

— Звездолёт охуел!

Видимо, на всякий случай второй телефон — чёрную «Нокию», — который, видимо, был несанкционированным, Дедковский вместе с зарядкой в тот же вечер «отогнал» своим знакомым в одну из камер на этаже.

Но ни в этот, ни на следующий день оставшийся телефон — «Эриксон» — не забрали. А потом, когда Дедковский пришёл со следственки, он сказал, что телефон будет находиться в камере.

«Эриксон» был хорошим телефоном, размером как два спичечных коробка и чуть-чуть тоньше спичечного коробка. Из его корпуса выступала толстая трёхсантиметровая антенна. А крышка телефона ниже дисплея откидывалась вниз, освобождая кнопки и образуя микрофон. Связь была устойчивая. Укороченный до трёх сантиметров зарядный шнур и маленькая зарядка. А заряда аккумуляторной батареи хватало на четыре часа, и если экономно, то по нему можно было, не заряжая, разговаривать целую неделю.

Я проснулся оттого, что дежурный назвал мою фамилию:

— Шагин, без вещей!