…Как приняла нашу затею бурса? Бурса к тому времени сильно изменилась.

Миновались легендарные времена. Миновалась пора, когда бурса выпускала попов-чудаков, забулдыг, философов, буянов, силачей, октав, мрачных пьяниц, своевольников. Цельные самобытные характеры переводились. Бурса мельчала, бурса приспосабливалась к житейскому. Дух нового мещанства проникал в нее все сильней и сильней.

Бурса делилась прежде всего на тех, кто не хотел после семинарии итти в духовенство, и на тех, кто с этим мирился. Число первых все увеличивалось. Не хотели итти в духовенство почти поголовно все «приходящие»: сыновья городского причта, чиновников, состоятельных деревенских батюшек. Достаток их родителей, жизнь на частных квартирах у «светских» направляли желания и помыслы таких бурсаков в университеты, в техникумы, в институты. Мечтали сделаться инженерами, врачами, архитекторами, агрономами, управляющими. Для огромного большинства это было верх благополучия, удачи, вольнодумства. Такие бурсаки прилежно учились, преуспевали, вели себя примерно, одевались опрятнее и составляли свой круг приятелей и друзей. К ним примыкали и те из «казеннокоштных», которые тоже решили итти по «гражданской линии». Поражала их осмотрительность, дальновидность, прозорливость, благоразумие. В четырнадцать, в пятнадцать лет подобные «отроча млада» нисколько не уступали любому взрослому стяжателю и искателю обеспеченных мест. Все продумано, взвешено, учтено. Все благонравно, благонамеренно. Никаких завиральных идей, никаких отклонений в сторону, ошибок. Ничего страстного, сверхмерного. Средняя, нормальная жизнь, как у всех, гладкая, прямая, рассудительная. Терпение, труд, послушание. За это награда…

— Пойду в медики…

— Охота резать мертвецов да путаться с больными!

— Теперь доктора хорошо зарабатывают. Иной за день до четвертного нагоняет.

— Сказал — до четвертного! По сотням кладут в карман. Вон Боголюбов, смотри, какой домину отстроил себе, палаты…

— Доктора ничего живут, а до инженеров им далеко. У нас в уезде инженер Запольский два именья купил. Пятьдесят тысяч, как копеечку, выложил.

— Но!..

— Вот тебе «но»…

Бурсак даже губы облизал; между тем его собеседник мечтательно глядел в окно: ему мерещилось будущее.

— Жрать всем надо… Даже во время обедни упоминается: пожри, владыко…

— Да… пару рысаков… бабец… Заложил после вечернего чая гнедых или буланых, натянул вожжи и пошел, и пошел… а рядом с тобой эдакая… в шляпке… головкой и ленточкой трясет…

…В четвертом классе говорили усиленно, кто куда метит. Надо было решать, переходить ли в семинарию, или держать экзамен в гимназию, в реальное училище. За последние годы многие после духовного училища в семинарию не шли…

«Казеннокоштным» думать об этом не приходилось: в гимназиях и в реальных училищах учиться надо было «за свой счет», а «своего счета» у сирот не имелось. Ими пополнялся другой разряд: разряд будущих батюшек. Ими да еще лентяями, скорбными главой, тугими на науку. Их дорожка проторенная прадедами, дедами, отцами. Среди будущих батюшек разговоры и беседы велись тоже положительные:

— Со взятием-то теперь все реже и реже женятся.

— Со взятием больше на кривых да на залежалых женятся.

— Не говори: у меня старший брат взял приход в четыреста дворов, дом шесть комнат, а жена — тетя, хоть воза на ней вози. Грудь во, зад во, глаза с поволокой… малина с молоком…

— А по мне большого прихода не надо… Теперь в малых приходах казенное жалованье платят… Забот меньше, а жить можно.

— Жалованье триста целковых в год. На них не больно разживешься…

— Ты еще вытяни здесь, а потом в семинарии шесть лет отдежурь… Не говори гоп пока не перескочишь… Мне вчерась Коринский кол вляпал. Вызвал к доске. Говорит, пиши:

Ну, я и запутался… Он мне и дал таску. Ежели так колы будут сыпаться, дальше дьячка не уйдешь…

— Мне тоже кол недавно всадил, тоже запутал. Только предложение задал другое, на ять:

Ели, у ели… съели… дьявол пучеглазый!..

— Эх-эх, братцы, и нажрусь же я, если лафа выйдет… Кажись, цельный год только и буду делать, что жрать… Ей-ей… От нашей кормежки у меня чирьи по всему телу пошли.

Бурсаки разом проглотили набежавшую слюну.

— Теперь не очень-то жирно подают в приходах. Все норовят грошом медным отделаться.

— У нас молокан развелось много… Хоть плачь от них.

— Кто-нибудь подбивает… Теперь разных мазуриков много повсюду шляется… (Очевидно, со слов старших.)

— Ребята, а что мне говорили! Будто священник по гражданской службе — полковник… Правда это?.. Ловко…

— И личный еще дворянин, а дети — потомственные почетный граждане…

— Я бы сейчас поросенка схряпал… (мечтательно!)

Будущие батюшки охотно отправляли службы, помогали в стихарях: священнику при выходах, дежурили в кухнях, составляли кружки по церковному пению, знали лучших басов и теноров в архиерейском хору и по «церковным» предметам учились исправно. Среди нас в четвертом классе был некий юноша Псалмопевцев. Он отлично знал лучшие приходы по всей епархии, так что у него даже взрослые справлялись о них.

Недовольных, протестантов чаще всего можно было встретить среди «казённокоштных»; учиться «на свой счет» в гимназиях, в университетах они не могли, но и рясу надевать не хотели. Будущее их было незавидное: после десяти-одиннадцати лет бурсацкого обучения богословским и иным наукам семинарист мог рассчитывать на место сельского учителя, либо застревал письмоводителем в канцелярии с окладом не свыше сорока рублей. Такие бурсаки пополняли ряды подпольщиков, нелегальных организаций, шли к народникам, иногда к марксистам, сидели в тюрьмах и на каторге. Протестантов, понятно, было меньшинство. Никогда не следует забывать, что бурса тех лет выдвинула и революционеров, но также и самых неугомонных деятелей черной сотни и разных союзов.

…Кружок наш вокруг библиотеки сплотил кое-кого из сверстников. Книги брали охотно, иногда давали немного денег, кое-что жертвовали, но ближе иметь с нами дело боялись. Четвертоклассникам оставалось всего несколько месяцев до окончания духовного училища, и они уже видели себя семинаристами в мундирах с синими кантами и со светлыми пуговицами. Боялись «красных шапок», солдатчины, боялись быть выброшенными на улицу. Большинство не догадывалось о хранителях библиотеки, а кто догадывался, держался в стороне, избегая даже играть с нами в лапту, в городки, сидеть за одним столом и тем более с нами дружить. Мы были одиноки и уже тогда постигли ту истину, что свой путь всегда тернист.

Одни нас сторонились, другие смотрели на нас и совсем враждебно. Они видели в нас опасных смутьянов; мы могли повредить не только себе, но и всему классу, всей бурсе.

— Не доведут до добра эти книги, шут с ними совсем… Беспокойно, а толку никакого…

— Нет, ты сначала выучись, чему следует, получи аттестат, а потом и читай, что только твоей душе угодно. А сейчас занимайся делом пожалуйста…

— От этих книг крикунов да вертопрахов разных не оберешься… Писатели. Пишут от нечего делать, деньгу только даром зашибают…

— Про каких-то там идеальных людей набрешут, каких никто не видал. Про идеальных людей пишут, а сами готовы любого ободрать, как липку!..

— А ну их, эти книги… С ними, брат, упрятывают так, что и дороги назад не найдешь!..

Четвертоклассник Морковников, пьяный, несколько раз лез драться: орал, что мы дразним его за глаза и что он выведет крамолу. Трубчевский утверждал: Морковникова с нами расправиться подговаривали — для острастки: пусть не распространяют запрещенных книг. Любвин и Витька изрядно изувечили Морковникова.