— Будьте осторожны, Рахиль, — учил я ее подпольным навыкам.

— Буду осторожна.

— Непременно измените почерк, подписывая воззвания. Жалко, что вы не умеете твердо писать левой рукой. Впрочем, я тоже не умею…

Мы уговорились встретиться здесь, на прежнем месте, после свершения общего дела…

Утром я отправился свершать общее дело. Базар собрался на славу. Возы ржи, яблок, дынь, арбузов, картофеля мешались с палатками красного товара, с ларьками; манили к себе игрушки, пряники, глиняные свистульки, лубочные книжки. Много добра лежало и просто на дерюгах. Пахло пылью, дегтем, сеном, человечьим потом, ситным хлебом, кумачем. Ржали лошади, блеяли овцы, мычали коровы, высоко взметывался пронзительный поросячий визг. Пестро, шумно, весело, людно.

Надо было незаметно раскидать воззвания. Дело это раньше представлялось мне легким, но на поверку сразу обнаружились трудности. Оставить воззвания на земле? Но бумажки затопчут ногами. Раздать их по рукам? Но за раздачей могут поймать и представить уряднику или самому становому. Огорченный, растерянный толкался я повсюду. Где-то моя Рахиль? Чудесная Рахиль. Я люблю вас, Рахиль. Я очень люблю вас, Рахиль… А если ее арестуют? Мне стало жалко Рахиль. Не рановато ли втянул я ее в общее дело? Но… свобода жертв искупительных просит… Воззвания отягощали карман. Пора было действовать… Не хватало еще одного: Рахиль распространит воззвания, а я не сумею.

Я стал вертеться возле телег. Улучив сходную минуту, сунул бумажку в одну из них, между кулями ржи. У телеги стоял широкоплечий мужик с кнутом в руке, без шапки, босой; ноги у него были до того грязны, что, казалось, мой их целый год — не отмоешь… Подсунув листок, я зашел спереди лучше разглядеть, кого я хотел поднять на грозное восстание. Мужик с грязными ногами не спеша вертел цыгарку, провожая спокойными глазами проходивших мимо. На запыленном его лице недавний пот оставил следы в виде засохших ручьев. Густая, соломенного цвета борода сильно свалялась, в ней застряли крошки черного хлеба. Не таким представлялся мне крестьянин, готовый к восстанию. Решительно в нем ничего не указывало, что он отзовется и поднимется громить помещиков и полицию. Слишком простецкий был у него вид, простецкий и мирный… Едва ли примкнет он к кровавым мстителям! Едва ли!

Должно быть я слишком пристально разглядывал боевые свойства селянина.

— Что ты, милай, глаза на меня распялил? Или я с того света явился? — Мужик показал ряд ровных и сильных зубов.

— Я ничего… Очень ты мне нужен, — ответил я упавшим голосом, стараясь прикинуться беззаботным.

— Ничего… — заметил добродушно мужик; он вынул из кармана спички. Закурив, продолжал: — Ничего!.. Иной пошныряет, — глядишь, с воза полушубок упер, поминай, как звали… Да… постой… Ты чьих будешь-то?.. Я тебя, будто, в церкви анамеднясь видел, ей же ей.

— Ничего ты меня не видел… — растерянно пробормотал я, пятясь.

— Видал… верно слово, видал… у правого крыльца ты стоял…

Я поторопился скрыться в толпе. Неудача и неудача. И дело-то словно бы простое, а не повезло. Понятно, мужик с грязными ногами на воззвание не отзовется, но дело может и того хуже обернуться. Листок, возможно, попадет ему в руки; он прочтет листок или даст его прочитать кому-нибудь другому, если сам неграмотный; тут он вспомнит, как я вертелся около его воза, догадается, кто подсунул листок, и донесет. Хотел же сторож Яков на меня донести… Листок надо взять обратно… Я стал опять вертеться около воза. К беде моей мужик уселся на кулях и, свесив ноги, безмятежно созерцал базар, видимо, безотчетно радуясь погожему солнечному дню. Решительно он никуда не торопился. Было даже непонятно, для чего притащился он на базар с возом. Другие едут прямо к хлебным скупщикам и там ждут очереди; иные ищут покупателя, выглядывают, приглашают, торгуются, божатся, ругаются, требуют надбавки, а этот лентяй, этот мужлан навалил на телегу кулей и сидит себе на них, точно и впрямь ему незачем их продавать. О, русская обломовщина!.. Долго вертелся я около телеги. Наконец, к возу подошел скупщик в парусиновом пиджаке. Мужик неторопливо слез с воза и так же неторопливо повел со скупщиком разговор. Был момент: и скупщик, и мужик обернулись к телеге спинами, и я, дрожа от напряжения и страха, подобрался к кулям, схватил листок, смял его в руке.

— Ты что же это делаешь здеся, дуй тебя горой, непутевого?.. — гаркнул мужик, оглядываясь на телегу.

Я со всех ног бросился от телеги, стараясь сгинуть в толпе.

— Держи его, держи, лопоухого! — услышал я за собой и прибавил ходу.

Кто-то попытался схватить меня. Кто-то растопырил руки. Я рванулся изо всех сил, юркнул между людьми, обогнул лавку со скобяным товаром, опять замешался в толпу. Никто больше не гнался за мной.

Удрученный неудачей, опасаясь вновь повстречаться с мужиком, которого я поднимал без успеха на восстание, я отложил «общее дело» до времен неопределенных и более благоприятных…

…Но что с Рахилью, с моей славной помощницей? Обошлось ли у нее «общее дело»? Где ты, моя верная подруга?..

Вечером произошло нетерпеливо ожидаемое свиданье в кустах. Увидев Рахиль на дорожном полотне, я хотел было поспешить ей навстречу, но подпольные правила, мною придуманные, заставили меня сдержаться. Рахиль тоже, кажется, мне обрадовалась. Желтые лучи вечернего солнца искрились в ее волосах, и вся она казалась пропитанной ими. Полевой легкий ветер трогал пряди над ушами.

— Как сошло общее дело?

Рахиль помедлила ответом. Отбросив прядь от глаза, промолвила:

— Удачно сошло.

— Распространили?

— Распространила… А у вас как сошло общее дело?

— Тоже удачно сошло… — Я сказал это без заметного смущения. Не признаваться же в неудачах перед девочкой. — Воззвания распространил… вел среди мужиков беседы… ничего… Слушали внимательно… соглашались…

Вдруг Рахиль вспыхнула вся разом, опустила голову и отвернулась. Потом она выпрямилась, приподняла покатые и худенькие плечи, решительно на меня взглянула и твердо вымолвила:

— Я сказала вам неправду… я… на базар не ходила… ваши листки я все разорвала…

— Почему же? — спросил я в смятеньи.

— Ничего этого не нужно… Мы не доросли еще до общего дела. Я ничего в нем не понимаю. Вам тоже им рано заниматься… я почти всю ночь не спала… все думала… вы на меня не обижайтесь…

Солнце у края горизонта вышло из-за тучи и брызнуло густейшим пучком лучей, отразившись в глазах Рахили. В них плавились золотистые искорки. Глаза были честны, правдивы и чисты… Тогда и я признался:

— Я тоже вам сказал неправду… На базаре я был, но у меня ничего не вышло.

И я поведал ей без прикрас, что случилось со мной около воза. Румянец не сходил со смуглых щек Рахили, когда она слушала мои признания. Выслушав, она лукаво пошутила:

— Хотела бы я поглядеть, какой вы были около кулей…

Она рассмеялась. Я тоже рассмеялся… Заря багровым пологом объяла запад.

Возвращался я домой довольный. Никогда раньше я не предполагал, что иные признания приносят отраду и успокаивают.

…Пора было в бурсу. Накануне отъезда, прощаясь, Рахиль чуть чуть задержала мою руку в своей.

— Большой был тогда ливень под мостом… — Она взглянула на меня и тут же отвела глаза.

— Да… ливень и гроза были большие, — смущенно ответил я Рахили.

Молчание…

— Вы пожалуйста не пейте… — сказала Рахиль глуше.

На мгновенье мне хотелось признаться, что о своем пьянстве я налгал ей, но я в том не признался ей; я сказал угрюмо:

— Очень трудно отвыкнуть… привычка и компания… постараюсь…

На другой день я проезжал через мост, где укрывались мы от дождя. Сделалось очень тоскливо…

…Мама и Ляля нашли, что я заметно изменился: стал обходительней и внимательней, а угловатость сгладилась. Тугам-душителям о Рахили я ни словом не обмолвился.

Я ПЕРЕШЕЛ в последний, четвертый класс. Любвин, Стальное Тело с чугунным гашником, дознался, что в семинарии, со времен стародавних, существует подпольная библиотека из книг, разрешенных общей цензурой, но запрещенных духовным начальством. Почему бы нам тоже не обзавестись библиотекой?