Такой смысл имеют, по моему мнению, неясные намеки о Силане и Кассии в 52-й главе 15-й книги Тацита «Ab excessu Augusti». Пизон, как человек не глупый, не был обманут намерениями своих якобы сочувственников и, предвидя их игру, совсем не хотел загребать для них жар своими руками. Кроме Силана с Кассием, тревожила его и неизвестность, как примет убийство Нерона другой властный, хотя и платонический, сочувственник переворота — консул М. Вестин Аттик. Он знал о заговоре, но не вступил в него. Человек резко насмешливый, крутой, своеобычный, он, кажется, равно презирал и Нерона, и Пизона — и, не враждуя против последнего открыто, ни за что не допустил бы его, однако, к принципату. От Вестина ждали, что он воспользуется переворотом, чтобы провозгласить возврат к древней аристократической республике, с отступлением за Августову конституцию. Либо — по свойственному ему своенравию — выставить какого-либо своего претендента и, опираясь на могущество своих полномочий, подарить ему принципат, как впоследствии подарил империю Флавиям Муциан, государственный скептик, античный Бисмарк, презиравший показную власть, потому что фактической — он имел более, чем сами цезари. Во всяком случае, заговорщики считали Вестина человеком чужим и даже опасным; в среде их он имел многих врагов, да и людям безразличным была неприятна его вспыльчивая, деспотическая, язвительная натура.

Наконец, вряд ли неизвестно было Пизону, что не слишком-то твердо привержены к нему и революционные группы, для которых он оказался лишь удобным «претендентом компромисса». Несомненно, что между придворными и солдатами не было искренних отношений. Впоследствии, на допросе Нерона, Субрий Флав пробовал даже отклонить от себя подозрение, презрительно отрицая саму возможность какого-либо сообщества между ним, старым военным служакой, и изнеженными, распутными франтиками, не умеющими взять меча в руки. Пизона он не уважал и не считал достойным власти. Острота, что не велика радость променять оперного певца на трагического актера, принадлежит именно Субрию Флаву. Доведенный до забвения присяги, до военной и государственной измены порочностью своего государя, суровый вояка мечтал увидеть в новом, чаемом государе человека истинно порядочного, славного умом и доблестью, за которого не жаль сложить голову. Ходили слухи, что военная фракция заговора, в тайном совещании центурионов, под председательством Субрия Флава, предрешила устроить, так сказать, переворот в перевороте. Пизону предоставлялось убить Нерона; когда же Нерон падет, солдаты должны были умертвить и Пизона, а императорскую власть вручить — от имени всех порядочных людей государства, как порядочнейшему и авторитетнейшему, бывшему первому министру, философу Сенеке.

Соображая все эти сомнительные условия предприятия, Пизон едва ли был счастлив, что запутался в авантюру, которая, в конце концов, предоставляла ему лишь верную роль — убийцы своего государя. От этой роли все вожди партий уклонялись, все любезно предоставляли ее Пизону и друзьям его. Но, зная, что убийство Нерона будет всем выгодно, кроме него, Пизон тоже не торопился, тянул, медлил. Вялые действия его ясно говорят, что этот странный вождь охотно ушел бы из заговора, если бы мог, если бы не мешало ложное самолюбие или сознание, что теперь уже поздно, — все равно, мол, дело мое пропащее. Как мало верил он в свой успех, доказала впоследствии телячья покорность, с какой принял он свою гибель, хотя имел полную возможность самозащиты и почти все шансы к победе были на его стороне. Чувствуя игру свою проигранной, он интриговал без всякого политического аппетита. Можно с уверенностью предполагать, что Пизон никогда не перешел бы от слов к действию, если бы не был вынужден к тому несчастным происшествием — внезапным и совершенно случайным.

Нельзя не удивляться, что заговор, сложившийся из столь разнообразных и партийных элементов, не выдал властям своей организации с первых же шагов. Однако, случилось такое чудо, и дело было окутано глубокой тайной в течении, по крайней мере, полугода. И больше того: когда оно, наконец, стало выплывать на свежую воду и стало известным Нерону, полиция Тигеллина весьма долго оставалась бессильной зацепить секрет организации хоть за какой-нибудь крючок. Первое подозрение о заговоре имело источником следующее приключение. В числе женщин, приверженных к Пизону, была некая Эпихарис, — вероятно, вольноотпущенница из гречанок, — кокотка высшего полета. Очутившись в заговоре, она предалась ему с тем незабвенным пылом, с той неукротимой страстью, какие свойственны только женщинам, когда случай или убеждение делают их политическими деятельницами, а в особенности, — участницами тайных революционных организаций. Убить Нерона стало для нее неотложной потребностью. Медленность и нерешительность заговорщиков, их осторожность в вербовке соумышленников, бесконечные толки, как убить, где, когда — приводили нетерпеливую женщину в негодование, в бешенство. Она язвила заговорщиков, упрекала, дразнила, поджигала, но они не изменяли своему черепашьему ходу и, неутомимо работая против Нерона языками, упорно избегали необходимости выступить с кинжалами. Тогда пылкая террористка решилась пристыдить своей женской энергией товарищей- мужчин и действовать против цезаря — самой, одной, — за собственный страх и счет. В первых числах апреля 65 года, Эпихарис едет в Кампанию, к Неаполитанскому заливу, случай, желание или профессия вводят ее в среду офицеров военной эскадры у Мизенского мыса. Она пользуется новыми знакомствами для революционной пропаганды, — и можно думать, что не без успеха, — особенно, если припомнить недавнюю катастрофу, постигшую Мизенский флот по капризной прихоти императора, и принять в соображение горечь, какую ужасы Кумского крушения должны были оставить в сердцах свидетелей-моряков. С первых же шагов своей агитации, Эпихарис попала на шпиона. С ней дружится наварх, т.е. командир корабля, Волузий Прокул, один из убийц императрицы Агриппины. Он открывает гречанке тайные свои услуги Нерону, жалуется притворно или искренно на ничтожность наград, им полученных, проклинает императора, грозится ему мстить. Террористка в восторге: перед ней — недовольный, да еще самый решительный. И — какой полезный! Ведь он занимает во флоте видный пост, может увлечь за собой в заговор товарищей, подчиненных, — а замешать в революцию Мизенский флот значит дать ей вторую опору, едва ли не равносильную той, которую принес с собой Фений Руф, префект преторианский. К тому же Нерон так любит Неаполитанский залив, Путеоли, Мизен, так часто бывает здесь и катается по морю на яхтах Мизенской эскадры. Сколько удобных случаев к покушению обещают эти поездки! Эпихарис тесно сближается с Волузием Прокулом, раздувает пламя его недовольства.

— Еще бы! Чего остается ждать от Нерона! Народ безгласен и бессилен, сенат унижен, растоптан. Единственная надежда к торжеству справедливости — государственный переворот, который накажет злодея за поруганную конституцию и поможет тем, кто от него пострадал. Организация такого переворота уже существует. Я принадлежу к ней. Будь наш, привлекай в наш стан своих молодцов- товарищей, — и, когда тиран падет, тебя ждет великая награда.

Провокатор, выслушав и добросовестно заучив пылкие фразы наивной пропагандистки, не замедлил броситься в Рим и донести обо всем, что узнал, его величеству императору Нерону. Эпихарис арестовали. Но, легкомысленная на свободе, женщина оказалась необычайной умницей, взятая в тюрьму и под следствие. Волузий Прокул поторопился доносом: он успел выпытать от Эпихарис только факт существования революционной организации, но имена участников остались для него неизвестны. Поэтому, — поставленный на очную ставку с жертвой своего предательства, он явил весьма глупую фигуру. Эпихарис превосходно разыграла роль политической невинности и полнейшего незнания, о чем ее спрашивают. Искусное запирательство ее сорвало донос. Но какое-то тайное предчувствие, какой-то особый полицейский инстинкт остановили Нерона освободить Эпихарис, — хотя и доказавшую свою невинность, — из-под стражи. Ее заключение и дало толчок, покативший заговор вниз по наклонной плоскости.