Он отставил в сторону свой карабин, взял мою винтовку в руки и громко рассмеялся. Вокруг посвистывали пули, гулко грохотали наши выстрелы и совсем не страшно звучали отдаленные выстрелы противника. Авен смеялся:

— Ха-ха-ха! Ты, конечно, чудак, честное слово! Как же ты хочешь стрелять, когда винтовка стоит на предохранителе? Это я поставил ее на предохранитель. — Он передвинул предохранитель. — Теперь стреляй! — сказал он серьезно.

И, опустившись около него на колено и оперев винтовку на завалинку избы, я выстрелил.

Это был мой первый выстрел в жизни, первый выстрел гражданской войны. В этот день мне пришлось пострелять, но этот выстрел я запомнил на всю жизнь.

Как ни слабо и ни плохо организован был отпор, который мы оказали врагу, отпор этот достиг своей цели: белочехи город не взяли и все по тому же хребту ушли в сторону Бердяуша…

…Это было трудное время. Златоуст оказался на осад-ном положении. Фронты с двух сторон — со стороны Челябинска, а потом и со стороны Уфы. Связь с Екатеринбургом, который тогда правильно называли столицей пролетарского Урала, поддерживалась через железнодорожную Западно-Уральскую ветку. Через Златоуст осуществлялась связь с частями Южноуральского фронта, которым командовал Блюхер. Исполняя военное поручение, туда, к Блюхеру, и уехал через некоторое время после начала восстания наш старший товарищ Михаил Голубых.

С каждым днем положение становилось все труднее. Белогвардейские шайки бродили по глухим лесистым горам Златоустовского уезда и порою захватывали власть в волостных селах, а то и на некоторых заводах. Не раз бывало, когда я дежурил на телеграфе, что аппарат вдруг начинал стучать и телеграфист принимал телеграмму примерно такого содержания:

«Насильники-большевики! Уходите добром из Златоуста, не то мы погоним вас силой!» Подпись: «Комитет народной власти такой-то волости».

Это значило, что кулацко-эсеровская банда захватила село. Наутро туда отправлялся взвод коммунистической роты, и в кратчайшее время бандитов вышибали из села.

После ночных дежурств или похода комроты мы возвращались в редакцию газеты и выпускали очередной номер. Иногда во время работы, когда в редакции почему-либо затихал гул голосов и мимо окон не гремели по мостовой подводы, слышно было, как доносится с фронта артиллерийская стрельба.

Фронт, который до восемнадцатого июня проходил в Тургояке и Миассе, в милых сердцу местах моего детства, сейчас передвинулся на 12–15 верст к Златоусту. Теперь он проходил где-то возле Топаза и Уржумки, по большому Уралу, где пролегла географическая граница между Европой и Азией. И становилось жутко, сердце билось сильнее. Но в такие минуты с особенной горячностью писались проклятия по адресу международного империализма и кровожадного капитала.

Несмотря на то что вокруг города, то в одной, то в другой волости, захватывали власть кулацко-эсеровские банды, в самом городе продолжалось строительство советского порядка.

В цехах Златоустовских заводов крепли профессиональные организации, на советский лад преобразовывалась кооперация, по-новому перестраивалось управление уральскими заводами.

Мы, в силу своего газетного положения, бывали всюду. Мы были участниками и свидетелями этих первых шагов советского строя, мы так надышались воздухом молодой советской свободы, что стоит только вспомнить сейчас о том времени — и молодеешь душой!..

…А телеграф принес новую страшную весть: в Челябинске белые захватили большевиков во главе с Евдокимом Лукьяновичем Васенко и зверски их истребили. За год, прошедший с начала революции, я хорошо узнал этих людей — большевиков, лучших людей рабочего класса, лучших людей народа. Я знал: они хотели только блага народу…

…Между тем продовольственное положение становилось все затруднительнее, — особенно остро ощущали это мы, приезжие люди. Однажды я пошел на базар, чтобы купить там хлеба. И вдруг увидел людей, знакомых мне еще с того времени, когда мы жили в Миасском заводе. Миловидная веснушчатая девушка была моей сверстницей и подругой моих детских игр. Девушку сопровождал муж ее старшей сестры. В первый момент мы обо всем забыли и обрадовались друг другу. Но вот она первая опомнилась и спросила, что я здесь делаю. Я ответил, что работаю в газете.

— У большевиков?

— Да, с большевиками…

— Ну конечно, что вам Россия!

— Да ведь Россия-то идет за большевиками!

Мы наговорили друг другу обидных, неприятных вещей и разошлись. Тогда мне еще не пришло в голову сделать то, что я непременно сделал бы три года спустя, — попросту задержать их. Ведь Миасс, где проживали мои знакомые, находился по ту сторону фронта, и кто знает, с какой целью ходили они по Златоустовскому базару…

Как всегда бывает в напряженной обстановке, между людьми, придерживающимися общих взглядов, складываются отношения особенной душевной близости. К нам в газету частенько заходил Виталий Ковшов.

— Ну, как вы тут, ребята? — говорил он, окинув нас взглядом своих узко прорезанных, веселых и бесстрашных горячих глаз…

…И хотя положение было у нас нелегкое, и мы это отлично сознавали, но были уверены, — как ни тяжело сложится обстановка, трудности эти временные; белогвардейский мятеж, как бы он ни разрастался, в скором времени будет ликвидирован!

Почему этот день вспоминается мне таким длинным? Может, это только воскресенье? Или мы просто очень рано вернулись домой после редакционной работы? Но этот по-настоящему летний знойный день все длился, длился и превратился в жаркий вечер. Я вскипятил самовар, вымыл голову, почувствовал себя освеженным, и мы с Милей долго наслаждались вечерним чаепитием, обсуждая новости с фронтов и прислушиваясь к отдаленной грозе, которая, как это бывает на Урале, сопровождалась раскатами эха. Вдруг неподалеку, над видными нам сверху зданиями вокзала и линиями красных теплушек, разорвался снаряд, за ним другой…

Это была последняя новость с фронта. Мы вдруг поняли, что совсем не к грозовым раскатам лениво прислушивались в этот вечер, что это был гром артиллерии, все приближающийся. А со станции уже бежали люди, мы узнали от них, что бронепоезд белых прорвался со стороны Уржумки. И вот уже снова долгий гудок повелительно призвал нас в комроту, к оружию.

Мы торопливо оделись, быстро простились с Нюрой, побледневшей, но не терявшей присутствия духа. Она помогла нам собраться. Наверное, если бы не ее женские руки, мы бы ничего не взяли с собой. Она собирала нам вещи и еще успокаивала нас, — у нее в Златоусте друзья, они ее спрячут. Нюра обещала, если только позволит обстановка, известить обо всем моих родных в Челябинске.

Теперь уже слышна была трескотня ружейной перестрелки. Мы быстро шли по нашей обычной дороге в город, приближаясь к лестнице, переброшенной через хребет, как вдруг внезапно:

— Стой! Стрелять буду!

Мы остановились. На нас глядело дуло винтовки, путь в город был прегражден. В темноте мы разглядели неподвижную фигуру человека.

Нам тогда еще не было известно, что вступать в переговоры с часовым не имеет никакого смысла, особенно если на часах стоит хороший солдат. А мы явно имели дело с хорошим солдатом. Чего только мы о себе не говорили, он в ответ твердил одно:

— Стрелять буду!

Часовой требовал, чтобы мы сказали пароль, а мы пароля не знали. Быстро темнело, стрельба приближалась, артиллерийские вспышки становились все ярче, начал накрапывать дождь. Что делать? Мы и ругали часового и называли имена знакомых нам большевиков — ничего не помогало. Вдруг часовой радостно сказал, обращаясь в темноту:

— Товарищ Ковшов, здравия желаю! Тут вот двое каких-то в город идут. Я, согласно вашему приказанию, их не пропустил, а они всяко божатся и вас называют, будто они вам известные…

Но мы уже сами кинулись в ту сторону, где виднелся силуэт всадника на лошади.

— Ребята! — сказал Ковшов изумленно. — Это вы?! Что вы тут делаете?