Рамси вдевает ноги в мягкие сапоги, отряхивает запылившийся от пола жилет и спускается по лестнице вниз. Его еще беспокоит отсутствие конечной цели, но не настолько, чтобы забыть про ужин. И, в конце концов, с отцом у него тоже не было цели. Просто это наскучило в какой-то момент. С Джоном это пока остается интересным. И обещает им быть. Его все еще нельзя ломать, не выйдет прогнуть – если только не буквально, – он холодный, по-волчьи злой, и его хочется кусать. Но не как когда ты щенок и кусаешь родителя – в жаре распаренной душевой – и не как когда ты хозяйски кусаешь свою смирную суку – на спальнике поперек холодной плитки магазина, – а как другого пса, оскалившегося, дикого, как когда игрой – и не игрой – рвешь его колтуны – и шрамы. Как когда он укусит тебя в ответ. Рамси нравится думать о том, что его могут укусить. Это необычно, и он хочет задержаться на этой стадии почти нарочно. Там, где он почти допускает мысль, что если он всерьез ударит Джона – тот всерьез выбьет ему мозги. Дразняще.
Ну и даже если ему надоест, в конце концов, он справился с Русе, и тот получил свою тяжелую лапу на груди, треснувшую цепь, рвущую шею челюсть – и удар под сердце. С Джоном ему просто хочется еще времени.
И уж времени-то у него в достатке.
Джон, пересев в подушки, еще какое-то время пытается читать свои же записи, но буквы плывут перед глазами, и веки слипаются. Он зевает и откладывает блокнот на тумбочку, вытягиваясь на кровати. Дергается вдруг, ругнувшись, лезет себе под зад и достает впившуюся через флис в кожу сережку, длинную и блестящую красным в свете лампы. Хмыкнув, он прибирает ее в нагрудный карман, чтобы не потерять, и хлопает по покрывалу рядом с собой.
– Хей, Призрак, – он тихо зовет, и Призрак, лениво разлегшийся у печи, сперва дергает ухом, а потом живо поднимается и, переступив лапами, ловко запрыгивает на постель, тут же принявшись топтать и скаля зубы от неприятного ему запаха Рамси, оставшегося на хозяйском белье. Но укладывается послушно, вытянув лапы и положив на них недовольную морду.
– Пахнет плохим человеком, а? – полусонно спрашивает Джон, ложась ближе и смотря мимо мечущегося белого хвоста, на валяющиеся на краю скомканные салфетки. – Да, парень, прости, – он выбросит их в печь потом, когда проснется, но пока ему нравится этот запах, от них и от постели, по всей комнате, запах пота, спермы и нагревшейся кожи, очень плотский и грязный, – сегодня я был тем еще куском дерьма, – он закидывает руку на шею Призрака, утыкаясь носом в его густой мех, и наконец прикрывает глаза. Какая-то зажатая точка в переносице сразу расслабляется, и Джон благостно выдыхает, подтягивая колени между собой и горячим собачьим боком.
Но перед тем, как совсем быстро уснуть, он еще думает немного. Он думает о Куорене. О том, как вольный народ встретил их, и о тех казнях, которые тогда, давно поставил ему в упрек Рамси. Но Рамси говорил о них, не зная первого осеннего снега, падавшего на его, Джона, плечи, не зная холода приближавшейся ночи, вовсе не пробиравшего до костей, стоило вспомнить о том, что ждало его и Куорена. Тогда они пришли по всем правилам, пришли просить о помощи и пище, но они вторглись на земли вольного народа, и закон позволял убить их на месте. Их обоих, но Джону повезло. Девица, которую он раньше встретил на холмах и которую полюбил позже, вступилась за него. И, стоя посреди деревни, окруженный жесткими женщинами и жестокими мужчинами, Джон застрелил Куорена. Под его сапогами из-под снега лезла черная земля, голые руки покраснели от мороза, кто-то смеялся, искры вечерних костров вились к серым облакам, а он застрелил Куорена. И остался с вольным народом, он обещал вольному народу укрытие Зимой, он задружился с теми и с другими, он спал с Игритт и любил ее – и бросил ее тогда, сев в ту машину, и она выстрелила в него.
Джон засыпает, думая, что Рамси ничего-ничего не знает об этом.
И его сон крепок.
