– Ты не спрашиваешь меня о методах воспитания моего отца, я не спрашиваю о методах твоего, – у Рамси слегка дергается край толстых губ.

Джон молчит. Почему-то он совсем не удивлен. Неприятные картинки мелькают в его голове до подташнивания, но ни одна из них совершенно точно не удивляет. Зато какие-то вещи становятся яснее. Или нет.

– Ты думал о том, что шипы могут проткнуть кожу? – Джон легкомысленно тянет цепочку еще, не думая о последствиях, о том, как ошейник все плотнее впивается в шею Рамси, и о том, что тот невольно склоняется еще ближе.

Джон еще помнит о Джейни, о Теоне, об этой Саре и остальных, но мысли о них так и отходят куда-то, теряясь в зимних тенях, их крики заглушает белый холод, и Джон не стремится сосредоточиться, вызывая в памяти их лица. Это ужасно, но они все так далеко. Они не помогут ему. Он один здесь – с Рамси, – и ему одному нужно что-то с этим сделать. И когда Джон думает об этом так, он неожиданно четко понимает, что дело вообще не в Джейни или Теоне. Дело только в его злости, а не в ее причинах. Потому что Рамси остается одним из самых дерьмовых людей, которых знает Джон – но он немного знал и Русе, отправившего его Робба на смерть, и Стира, готового вырезать ему глаза только за то, что он хотел сохранить жизнь своим людям, и Яноса Слинта, который хотел убить его, и Боуэна Марша, который убил. И себя самого. Но имело ли хоть когда-то значение, что они все сделали, какими людьми они были, когда ему нужно было подстроиться и выжить? Нет, всегда имело значение только то, что чувствовал Джон – и насколько долго он мог это сдерживать. Презрение – да. Отторжение – определенно. Желание убить – может быть. И по итогам они все мертвы, а он сейчас здесь. И все, что происходит в этот момент, – только между ним и Рамси. Не между законом и изуродованными мертвецами. Не между хорошим человеком и плохим. Между двумя голодными и замерзшими людьми, одного из которых переполняет злость. И если Рамси хочет, чтобы Джон пустил его ближе, если Рамси хочет этой злости – он может забрать всю. Джон еще чувствует себя ослабленным – и таким сильным, ощущая, как тяжелое дыхание касается щек и разогревает остывшие уже очаги ярости. Один из них точно переживет это, в конце концов.

– О да, я думал об этом. Не надел бы, если б не думал, – Рамси выдыхает ему в лицо. Слегка подает табаком, кофе и спермой.

– И тогда что будет, если я сделаю так? – Джон стягивает внешнее кольцо все туже, наматывая на пальцы. Цепь врезается в глотку, в разрозовевшееся уже горло, плотно охватывает над кадыком, и у Рамси слегка вздрагивают губы, и по лицу явственно ползет румянец. Джон держит его так не меньше долгой минуты – и потом сдавливает его шею еще крепче. Густая черная бровь непроизвольно дергается, рот сжимается плотнее, и руки жестко уперты в покрывало, чтобы не двинуться. Но Джон все не отпускает, спокойно следя за тем, что будет делать Рамси. И только когда его лицо уже темнеет от румянца, и веки явственно дрожат, Джон наконец ослабляет хватку. Рамси жадно вдыхает, прикрывая глаза, но сдерживается и не пытается откашляться, потереть горло или оттянуть вдавившиеся в кожу шипы.

– Ты можешь делать, что захочешь, – хрипло говорит Рамси, не поднимая век и глотая окончания. – Я немного знаю о чувствах, Джон Сноу, но много – о принадлежности. И сегодня, сейчас я твой, Джон Сноу. Делай, что захочешь.

Баланс. Балансируй между эфемерными понятиями, Рамси. Между послушанием и жесткостью, между лаской и болезненными укусами. Джон как будто сам не знает, чего хочет – и отлично знает. Так что перестраивайся каждую секунду, Рамси, поддавайся, встраивайся, врастай в него – и тяни, тяни тонкие окровавленные шнуры.

– Прекрати, – но Джон зло обрывает его, заставляя ослабить этот шнур. – Я наблюдал за тобой до всего этого, я видел, какой ты. Так что перестань так… стелиться. Это еще отвратительнее. Лучше уж будь собой, к этому я хотя бы могу привыкнуть.

– А откуда ты знаешь, какой я на самом деле? – Рамси открывает глаза, коротко лизнув губы, и спрашивает это другим вопросом.

Ты хочешь узнать?

– А ты такой? – парирует Джон. – Послушный до тошноты? Любящий крепкую руку? Стелющийся в ногах? Нет, ты не такой. Ты знаешь, чего ты хочешь – и как это получить. Я ведь видел, что ты сделал с Джейни Пуль. Люди, которым нужен ошейник, не делают таких вещей. По крайней мере, когда владелец ошейника мертв, – он смотрит Рамси в глаза без стеснения.

– Да, твоя правда. Я знаю, чего хочу… – Рамси собирается продолжить, но ошейник снова подстягивается на его гортани.

– Тогда я спрошу еще раз. Что ты хочешь сделать со мной, Рамси Болтон? – голос у Джона жесткий и отдает на привкус и звук холодным-холодным железом.

Рамси молчит, сжав губы, скользя взглядом по его лицу. Он чувствует себя так бодро и возбужденно при одной мысли о том, какой вызов бросает ему этот звенящий характер, сколько часов и дней можно провести, оттачивая его до совершенства. Осталось только определиться, что именно он хочет получить в конце. Но с этим можно и не спешить – пока даже форма еще не закончена.

– Отвечай, – Джон не придвигается ни на миллиметр ближе, только слегка подтягивает Рамси за ошейник к своему лицу, и тот четко чувствует еще немного смазки, потекшей по так и поднятому до горячей ноющей боли члену. О да, Рамси Болтон любит свою работу.

– Я хочу помочь тебе, – почти лжет Рамси выдохом по напряженному лицу. – Прочистить твои мозги.

– Лжец, – почти соглашается Джон. – Но, – он вдруг вовсе разжимает пальцы на ошейнике и отодвигается, – кое-что в твоих словах есть. Ты правда можешь мне помочь. В конце концов, я ведь нанял тебя – если мы назовем это так, – потому что мне нужна твоя помощь. Только вот ты не очень-то меня слушаешься.

– Я могу лучше, – Рамси следит за тем, как Джон пересаживается на край кровати и спускает ноги на пол.

– Настолько, чтобы наконец уйти сейчас, если я скажу? – Джон слегка оборачивается, поднимаясь. Рамси выбирает между несколькими потенциально удачными вариантами ответа, прикидывая, что больше понравится Джону.

– Нет, не настолько, – наконец отвечает он, опуская лицо. Джон больше не может увидеть его, скрытое тенью и длинными черными волосами, но и никакого выражения на нем нет. Только никуда не глядящие, пустые глаза и расслабленные мышцы, как это часто бывает у Рамси, когда никто не смотрит за ним.

– Ну, хоть здесь спасибо за честность, – после короткой паузы говорит Джон, и Рамси снова поглядывает на него исподтишка.

Джон снимает рубаху с плеч, складывает и кладет на печь. Интересно.

– Мы должны научиться взаимодействовать друг с другом, Рамси, – так же спокойно, отрешенно продолжает говорить Джон, стягивая слегка пропотевшую футболку через голову. – Ты мне не нравишься. Твоя личность, твои поступки, твоя лживость и твои пристрастия. У тебя уродливое нутро. Но сейчас Зима. Все время холодно, хочется есть, вещи выходят из строя, кончаются расходники, и вирус еще никуда не делся. И здесь, посреди Зимы – я один с тобой. Это значит, что мне придется доверять тебе оружие. Доверять защищать меня, если понадобится. Доверять свою жизнь, когда я не могу доверять просто тебе. И я должен сказать честно, что не представляю, как это делать.

Говоря это, он неторопливо снял сапоги и спустил кальсоны, отстегнув кобуру, и теперь аккуратно складывает все это тоже. Закончив, он поворачивается к Рамси, голый и какой-то тонкий в свете газовой лампы, даже со своей сухой линией мускулов и жестким профилем. Темный пушок на его лице все больше походит на мягкую бородку, и Рамси думает, что Джону уже пора начать нормально бриться. Он думает о том, что Джон слишком медленно взрослеет и что ему уже пора бы перестать быть звенящим от напряжения марципановым лордом на защите целого мира – и том, что Джон не перестал бы им быть, доживи он хоть до седины. Рамси думает о том, что Джон очень особенный. Он даже уродливым его называет не так, как другие.

Рамси до сих пор до конца не понимает, что Джон в этом плане думает о нем – и не то чтобы это на самом деле важно, – но он никогда не подавал виду, что ему что-то не нравится. И даже сейчас, злой, разъяренный и очень-очень уставший, он не скажет ни слова о том, что Рамси – жирный и прыщавый ублюдок с уродливым лицом. Каждый рано или поздно обращается к этому, надеясь пронять хоть чем, но Рамси не помнит отвращения на лице Джона даже в их первую встречу – а от этого никто никогда не удерживался, – но помнит его ласковые пальцы на своих толстых щеках, помнит его руки на всем своем теле, в самых потных и собирающихся складками местах, его острые зубы, игрой смыкавшиеся на прыщавом носу. Это не имеет значения – и это приятно.