– Могу, – Элизабет пожимает плечами. – У меня на каждый праздник такой был. А иногда и без праздника, – Цицеро фыркает на это и завистливо хмурится. Он до сих пор о таком торте только мечтает и все не находит времени попросить Тиерсена его приготовить или заказать в кондитерской.

– Так вот это в десять раз лучше! – он отвечает, зная, что это Элизабет крыть будет нечем, и восхищение в ее глазах ему безумно льстит.

– Ух ты! – малышка с интересом прикусывает губу. – Я бы хотела попробовать!

– Ну, может быть, Цицеро раздобудет тебе какую кошку поразвлечься напоследок, – маленький итальянец хихикает и, поддавшись секундному порыву, тянется и треплет волосы Элизабет. И она не выворачивается, только инстинктивно подставляется короткой ласке: видно, что ее баловали много, но вряд ли часто ласкали просто так, не машинально, не с каким-то порочным подтекстом, не заодно с каким-нибудь подарком. И Цицеро убирает руку, почувствовав неловкость от этой открытости Элизабет.

– Тебе бы лучше собрать свои вещи скорее, малышка, – Цицеро вздыхает и снова поднимается, пересаживаясь к следующему телу.

– Я уже все собрала, у меня здесь почти ничего нет. И я хочу побыть с тобой, можно? Что мы будем с ними делать? – Элизабет не дожидается ответа и на четвереньках подползает к Цицеро, снова усаживаясь рядом. Действительно, как ласкающий котенок, который выбирает, к кому ластиться, не по тому, сколько ему дают молока или игрушек, а по какому-то природному наитию.

– Не мы, а Цицеро, – поправляет Элизабет маленький итальянец. – Девочкам нет места в таком серьезном деле.

– Ты опять? – она хмурится. – Девочкам нет места в том, нет места в этом! Между прочим, я и тебе могу поцарапать… бубенчики! – и Цицеро замирает над телом, а через секунду громко хохочет, утыкаясь в его плечо.

– Ладно! Ладно, маленькая шантажистка! Цицеро сдается сразу! – он никак не может перестать смеяться. – Ты можешь помочь ему, если хочешь! Тогда принеси Цицеро пленку… или широкий скотч, или что-нибудь такое, что тут есть. И поможешь их обматывать. От твоего кузена тут точно пользы не будет, а нам нужно будет их увезти. И прикопать где-нибудь в укромном местечке.

– Хорошо! – Элизабет живо поднимается на ноги и, не удержавшись, на секунду запускает обе ладони в волосы Цицеро, сжимая их. И тот слабо вздрагивает, когда она наклоняется и шепчет: – Это правда так весело!

Они все такие разные, но у них один и тот же тон. У Элизабет, которая в девять лет видела уже пять трупов и пришла от этого в восторг. У Приски, которая смотрит на мужчин так, будто сейчас выпустит длинные клешни вместо рук и отсечет им головы. У Селестина, который боится смерти, но с легкостью устраняет мешающихся людей чужими руками. И у Тиерсена, который…

Цицеро вздыхает и на секунду прикрывает глаза. Его избранный мальчик очень глуп, очень наивен, но у него такие же, как у них всех, темные глаза, глаза Эсраила, зачем-то данные одной человеческой семье. Хотя нет, Цицеро знает, зачем. Семья Мотьер отмечена смертью, и это очевидно любому, кто внимательно вглядится в них. А у Цицеро очень сложные и долгие отношения со смертью. И с одним из этих людей, отмеченным ей, влюбленным в нее… с одним из этих чертовых французов, от которых у Цицеро уже кругом идет голова. И, сгребая бумажники, паспорта и оружие и кидая все в чемодан Селестина, он немного думает об этом. Но не слишком долго – если он хочет помочь своему Избранному, нужно больше делать и меньше думать. А уже потом можно будет надрать ему задницу и выбить из глупой головы все благородные мысли.

* Тиерсен читает строки из “Простой молитвы”, так же известной, как Молитва святого Франциска.

========== XIII. ==========

– Ну хотя бы помочь Цицеро спустить их Селестин может? – маленький итальянец недовольно вздыхает, глядя на младшего Мотьера. Того еще мутит, и под глазами у него проступили синяки, а цвет лица перешел от аристократической бледности к какому-то землистому оттенку. – Ох-х, пользы от тебя меньше, чем от девчонки! Цицеро один такого не поднимет! – он пинает труп толстяка, тщательно замотанный в пленку. – Да в его брюхе жить можно да еще гостей пускать!

– Я могу помочь, – робко говорит Элизабет, и Цицеро фыркает.

– Видишь, Селестин, даже малышка готова вывихнуть руки, потянуть спину и обзавестись грыжей ради своей шкурки! – он тычет пальцем в Элизабет, и та выглядит не слишком обрадованной такими перспективами, явно сразу передумав помогать. – А у нее есть только пара блестящих глазок и ни одной сильной руки! – но Селестин как будто не слушает, тяжело сглатывая.

– Я… – он старается не смотреть на тела, – да, я помогу тебе их спустить. Извини, просто я не каждый день сталкиваюсь с мертвецами, знаешь ли.

Маленький итальянец только хмыкает в ответ и смотрит на него снисходительно.

– Ладно, Цицеро еще надо проверить лестницу и подогнать машину. А ты можешь попробовать пока не заблевать свой чистенький пол.

– Кстати, давно хотел спросить, – Селестин игнорирует последнюю фразу. – Ладно эти, – он кивает на трупы, все еще не глядя на них, – у них работа такая, но как вы все время умудрялись пройти мимо консьержа?

– У вас есть черный ход, – Цицеро, взявшись за ручку двери, смотрит на него так, будто эта очевидная вещь не пришла бы в голову только полному идиоту.

– Но он всегда закрыт… А, ну да, действительно, – Селестин потирает лоб и хочет еще что-то сказать, но Цицеро уже хлопает дверью, звякнув зажатыми в кулаке ключами от его машины – младший Мотьер решил, что у него слишком кружится голова, чтобы самому садиться за руль.

– Все будет хорошо, Сел, – Элизабет касается полы плаща кузена, чуть дергая. – Мы сейчас спустим вещи, я буду смотреть, чтобы никто не помешал, а потом мы поедем искать Тира.

– Вещи… С каких пор люди стали вещами? – Селестин цедит, прислоняясь к комоду. На него резко нападает философское настроение, и он размышляет о ценности человеческой жизни пару минут, пока Элизабет ищет, что ему ответить.

– Я не знаю, – в конце концов говорит она, как будто Селестин на самом деле ждет от нее ответа. – Ну, они же уже не живые, значит, вещи. Наверное.

– Это был риторический вопрос, дорогая, – Селестин вздыхает и растрепывает ее волосы. – И, кстати, где твой платок? – он не купил Элизабет никакой верхней одежды, и ее пришлось одеть в пару джемперов и теплый свитер Цицеро крупной вязки. Еще один из его шейных платков Селестин не без труда отобрал повязать малышке голову, и во всем этом она была похожа на маленькую цыганку со своими острыми чертами лица и почти черными волосами и глазами.

– А что такое “риторический”? – спрашивает Элизабет, делая вид, что не заметила фразы про платок.

– Вопрос, на который не нужно отвечать, – устало говорит Селестин, задирая ее свитер и вытаскивая платок, заткнутый за пояс штанишек.

– А зачем тогда его задавать? – Элизабет пытается увернуться от его рук. – Сел, в нем ничего не слышно! А я должна слушать все внимательно!

– Потому что иногда, Лиз, и хотелось бы получить ответ, но никто не может его дать, – Селестин берет ее за плечо, но он слишком утомлен, чтобы удерживать маленькую ловкую девочку, которая чего-то не хочет. – Ладно, черт с тобой, но если застудишь голову – я тебя лечить не буду, – он осекается, вспоминая о том, что совсем скоро никому не придется лечить Элизабет. Селестин на секунду сжимает губы и мнет платок в руках.

– Это грустно, когда никто не может ответить, – Элизабет смотрит на него так сочувственно, что Селестин проклинает и Тиерсена, и всю эту идею: ему не стоило находиться последнюю неделю с малышкой. Да и вообще не стоило делать вид, что ему наплевать. Говорить об убийстве Элизабет было куда как проще, когда они виделись раз в месяц или того реже. А после того, как она целую неделю каждый день встречала Селестина с работы – Боже, его никто никогда не встречал с работы, – и сидела за столом рядом, болтая ногами и расспрашивая о делах, и забиралась к нему в постель на ночь за сказкой и принести бутерброды с джемом утром… Селестин не хочет это признавать, но за эту неделю он привязался к Элизабет больше, чем за все девять предыдущих лет. Ему кажется, что он никому не был так интересен и нужен, как ей. И он знает, что ее нельзя оставить в живых, но когда заглядывает в ее темные глаза – не как у Серафена, а как у Тиерсена, с тем же прищуром, с той же постоянной смешинкой, – то думает, что, может быть…