– Сел… – аккуратно начинает Тиерсен.

– Пошли. На хер. Отсюда, – у Селестина даже крошечные пятнышки румянца выступают от злости. Цицеро вопросительно смотрит на Тиерсена, но подниматься и не думает.

– Сел, сядь, – голос у Тиерсена негромкий, но тон совершенно приказной, – и послушай меня, пожалуйста.

– Если вы каким-то чудом умудрились потратить – я-даже-не-хочу-знать-как – все деньги, я готов оплатить вам гостиницу, если вы немедленно – немедленно! – отсюда уберетесь, – Селестин и не думает останавливаться, если у него начинается истерика, он мигом теряет весь свой лоск и становится даже почти живым.

– Сел, сядь! – Тиерсен повышает голос. Ему не нужно вставать или что-то делать, чтобы брат почувствовал его. Это уже давно за рамками физических отношений. И Селестин замолкает. Он не собирается садиться, конечно, и румянец на щеках горит, но на Тиерсена все еще бессмысленно орать.

– Хорошо. Минуту. Одну минуту тебе на то, чтобы объяснить, какого черта вы здесь делаете.

– Цицеро, сделай потише, пожалуйста, – мягко говорит Тиерсен маленькому итальянцу и убирает руку с его груди, давая встать. – А теперь, Сел, послушай меня. Ты знаешь, что в этих чемоданах? Да, верно, не только вещи, но и оружие. И представь себе, что будет, если его совершенно случайно найдет какая-нибудь уборщица в отеле. Носить его с собой все время мы физически не можем, а я не хочу об этом думать, у меня и так забот хватает. У нас очень много работы, а в оставшееся время я обещал показать Цицеро Париж. Четыре года назад обещал. И эти два дня я не собираюсь проводить в твоем обществе, поверь мне. Но нет, конечно, если мы тебя стесняем настолько, что тебе невыносима сама мысль о том, что мы две ночи будем спать у тебя, пока я не найду квартиру, мы, конечно, переедем в гостиницу. Но это, – он кивает на один из чемоданов, тот, который он поставил аккуратно, – оставим у тебя. Хотя так и будет ужасно неудобно, – Селестин отходит быстро. Голос брата всегда действовал на него успокаивающе, и, в конце концов, может быть, он действительно перебрал с криком. Хотя со стороны Тиерсена и его шумного итальянца тоже было не слишком умно вламываться к нему и сразу вести себя так.

Селестин наскоро обдумывает ситуацию и все-таки решает, что оставаться наедине с чемоданом оружия он точно не хочет. Да и, пожалуй, он немного, но скучал по этому шуму, который брат всегда вносил в его жизнь. Они так долго жили вместе раньше, что Селестину еще несколько лет после того, как Тиерсен окончательно уехал, было непривычно. И хотя Селестин уже не хочет все это вернуть, он чувствует, что, наверное, все-таки не против на пару дней снова почувствовать себя… частью семьи. И не думать по ночам о том, что в этом проклятом чемодане.

– Ладно, я понял. Хорошо, Тир, вы можете пожить у меня. Но только два дня. И только если вы действительно не будете мешать и вести себя…

– Отлично. У тебя есть что-нибудь выпить? За встречу, – Тиерсен, как обычно, не дослушивает его, но Селестин почему-то уже почти на это не сердится.

– И я пригласил девушку вечером, так что…

– О, наш крошка Сел стал совсем взрослым? – Тиерсен довольно смеется.

– А если она не понравится Селестину, он оставит ее Цицеро? – маленький итальянец, усевшийся на ковре перед телевизором, поворачивает голову, и Селестин, видя темное и хищное в его глазах, резко понимает, о чем речь.

– Тир!

– Понял, приготовить вам романтический ужин и свалить на ночь. Никаких проблем. А пока выпивка, давай, Сел, а то я не чувствую себя по-настоящему дома!

Селестин не может уснуть. Уже четыре часа. Он ходил по комнате, пытался читать, пил оставшееся после ужина вино и просто лежал в постели, но ничего не помогло. В голове слишком много мыслей. Дафна мерно дышит, откинув руку на его половину постели. У Дафны длинные и красивые руки – шесть родинок на левом запястье, – и Селестин садится на край постели, поглаживая ее ладонь. Конечно, ее зовут Дафне, она же француженка, но она предпочитает звать себя Дафной, как по имени древнегреческой нимфы. Селестину все равно. Лишь бы она была достаточно красива, чтобы хорошо смотреться в его постели, машине и на поздних приемах, и достаточно умна, чтобы не устраивать сцены из того, что у них сегодня ничего не вышло.

Селестин думает полежать еще немного и устраивается в подушках, когда слышит звук проворачивающегося во входной двери ключа – он отдал один из запасных комплектов Тиерсену, чтобы тот не будил его – и смешливые голоса. На самом деле, в квартире хорошая звукоизоляция, как по внешним стенам, так и по внутренним, но Селестин не закрыл до конца дверь в спальню между своими нервическими походами и теперь слышит, пусть и глухо, все, что происходит в доме. Что-то падает с тяжелым шумом, и короткие смешки сменяются приглушенным хохотом. Но Селестин не сердится: разбивать в прихожей особенно нечего, а брат и его итальянец не так уж шумят. Но и вставать и закрывать дверь ужасно лень, и Селестин только ложится на бок, спиной к Дафне, и надеется, что все-таки сможет заснуть.

Голоса становятся чуть громче, и Селестин улавливает повышенные тона. Он с трудом разбирает такой быстрый и невнятный итальянский, но несколько ругательств уловить может. Тиерсен и Цицеро явно ссорятся, и Селестин совершенно не удивлен этому: он даже не сомневался, что его обычно на редкость добродушный и спокойный брат тоже иногда не выдерживает. Но ругательства быстро становятся все более сложными, и Селестин уже понимает намного меньше половины. Но даже не вздрагивает, когда хлопает дверь в гостевую спальню и легонько звенит стекло. Это все еще не слишком шумно, и он бы даже не проснулся. Что-то еще падает с тяжелым звуком, и Тиерсен ругается так витиевато, что Селестин даже улыбается на секунду. Конечно, он беспокоится чуть-чуть, но больше ему интересно, как Тиерсен выдерживает такую эмоциональную жизнь. Например, Дафна очень любит те итальянские фильмы, где очень много кричат, ссорятся, бьют посуду и потом жарко целуются на обеденных столах. Но она знает, что если попробует повысить голос и разбить хоть одну тарелку на самом деле, то Селестину придется хорошенько подумать об их отношениях. А Тиерсена, кажется, вовсе не смущает, когда на него визгливо кричат. Он только ругается в ответ, запальчиво и снова вычурно. Интересно, нужно ли что-нибудь с этим делать? Селестин не слишком-то хочет, но и спать теперь тоже не особенно комфортно. Он поднимается, накидывает оставленный в кресле халат поверх свободной пижамы, завязывая пояс на ходу, и проходит по коридору на кухню, отмечая плотно прикрытую дверь гостевой спальни и даже не собираясь стучать.

Кофеварка шумит тихо, и Селестин постукивает по крышке пальцами в ожидании, сжимая маленькую чашку из подаренного Дафной набора в другой руке. Он начинает покачивать ей машинально, легонько стукая о стол и даже не замечая этого, и вздрагивает от короткого хруста, смотрит с удивлением на сколотый край. Селестин вздыхает – он как-то слишком рассеян в последнее время, – ставит треснувшую чашку на полку, сколом к стенке, думая, что выбросит ее потом, чтобы Дафна не увидела осколки в мусорном ведре и не расстроилась, и берет другую.

– Ты вообще спишь когда-нибудь? – Тиерсен заходит на кухню совершенно бесшумно. Он почти не одет – в одних трусах, – и явно не рассчитывал, что в квартире еще кто-то может не спать в начале шестого.

– Мне вставать через час, уже нет смысла ложиться, – Селестин чуть задерживает дыхание от неожиданности, но не пугается. – Ответный вопрос: почему ты не спишь?

– А мне вставать где-то к семи, – вздохнув, говорит Тиерсен, опускаясь на кухонный диванчик. – Мы получили работу, кто бы мог подумать, в цирке, потом поехали посмотреть одну квартиру и по дороге немного выпили за хорошее начало… В общем, я вспомнил, что на месте нужно быть в восемь, только когда последний бар закрылся, – он откидывается на спинку дивана и прикрывает глаза. – Господи, как же я хочу сдохнуть и никуда не идти.

– Тир, серьезно… – Селестин ни секунды не собирается сочувствовать. – Тебе тридцать лет, а ты до сих пор при первой возможности сбегаешь куда-то пить до утра, как в четырнадцать, и до сих пор как будто удивляешься тому, что потом хочется сдохнуть. И это я не говорю о Цицеро, я даже не знаю, сколько ему… Но вы оба уже давно не подростки, и…