– Цицеро блевал с того борта дальше, чем видел, – маленький итальянец тоже смеется и утыкается лбом Тиерсену в грудь. Это звучит не слишком мило, но это их воспоминания.
– И, знаешь… только не говори ему, но Сел – ему было десять – тогда вломился ко мне в ванную и как сразу начал реветь взахлеб. И я, голый, только стянул одежду, весь пахну кровью и рвотой, сижу на полу и успокаиваю его, пока он размазывает сопли и требует от меня никогда больше так не уходить и не делать. Хотя вряд ли он толком понял, что произошло. А, может быть, и понял. Пытался отнять у меня кинжал, сам порезался и заревел только громче. Господи, каким я был идиотом. Чуть сам не плачу, но ругаюсь на него. Всю пижаму в крови испачкал, – Тиерсен улыбается, чувствуя короткую ностальгическую нежность. – И, знаешь, может быть, то, что он никому не сказал об этом тогда, как не сказал и о том, что я собираюсь уйти в маки, – одна из причин, по которым я ему доверяю до сих пор. Не очень умно, конечно…
– Но это мило, Тиерсен! – Цицеро смеется и снова смачивает волосы, отводя их со лба. И отстраняется, потягиваясь. – А ты говорил, что не любишь свою семью!
– Сел – это другое. Мы всегда были вместе, очень много. Конечно, он Мотьер, и с этим приходится мириться, но я, пожалуй, все-таки всегда считал, что есть семья и мы с Селом. Отдельно.
– Тиерсен никогда не думал, что его брат – его семья? – Цицеро поднимается, и вода стекает по его телу, капая на пол, пока он тянется к полке за бритвой. – У Цицеро не было семьи, но сейчас она у него есть! Хотя Тиерсен так и не считает, – он поворачивается, смотря с шутливой укоризной, и Тиерсен с легким запозданием понимает, как то, что он говорил, – “Мы не семья, Цицеро!” – было эгоистично с его стороны. Ему и в голову не приходило, что то, от чего он с каким-то подростковым упрямством пытался избавиться, могло быть… что кто-то другой мог бы очень хотеть иметь это. Тиерсен не знает точно, что об этом думают Альвдис и Лодмунд, но он знает, что семья Альвдис не приняла ее, когда она ушла жить к Лодмунду, знает, как она опустила глаза, когда говорила об этом, знает, что на самого Лодмунда его семье было наплевать всю его сознательную жизнь и, скорее всего, раньше. И, может быть, иногда стоит немного поступиться своими детскими комплексами, если остальным этого захочется.
– Дай-ка мне, – Тиерсен тянется, забирая мыло и бритву из рук Цицеро, аккуратно взбивает пену в ладонях, пересаживаясь удобнее, и проводит по его щекам с совсем короткой темно-рыжей щетиной. Кожа на подбородке чуть потемнела от ежедневного бритья, но это все равно смотрится аккуратнее, чем у Тиерсена, который – пусть и довольно справедливо – считает, что однодневная щетина никого еще не портила. Правда, она как-то быстро превращается обычно в трехдневную, а затем и в недельную, но это уже второй вопрос. Но за своим итальянцем Тиерсен любит ухаживать, любит, чтобы тот выглядел лучшим образом. И, может быть, Цицеро вовсе не красив, это совсем неважно: Тиерсен считает его красивым, а своего мнения ему всегда было достаточно.
– Может быть, я и немного перегнул, – говорит он негромко, отвлекаясь от неуместных мыслей о том, как он глупо и стыдно влюбляется снова и снова, стоит запустить пальцы за ухо, придерживая голову, и коснуться медно-рыжих волос, мокрых и прохладных сейчас. – Ну, с семьей. Давай попробуем с начала, – он улыбается. – Хочешь быть моим любимым братом?
– Звучит грязновато, – Цицеро смеется, и Тиерсен проводит бритвой осторожнее, чуть поднимая его подбородок, чтобы хорошенько выбрить шею.
– Небольшие издержки нашей жизни. Но это единственная свободная вакансия, извини, я не могу предложить тебе выйти за меня, – Тиерсен говорит это с улыбкой.
– Вот бы еще Цицеро пошел за тебя!
– А что нет? Недостаточно хорош? – Тиерсен смеется.
– Хорош-хорош… да на черта похож, – Цицеро ворчит шутливо. – Это совсем не нужно, Тиерсен, – он старается не качать головой, доверительно подставляя шею, и улыбается.
– Знаю. У нас уже есть общий дом с общей постелью, семейный бюджет, – Тиерсен перечисляет с шутливой задумчивостью, – был даже семейный психиатр… о да, конечно, у нас были семейные скандалы! Думаю, этого достаточно, чтобы считать, что я уже был женат. И к тому же единственное, ради чего на самом деле стоит заключать брак… в общем, мы все равно не сможем завести десяток шумных рыжих детишек, – он легко щелкает Цицеро по носу и смачивает бритву. – И слава Богу, – добавляет после короткой паузы, и они оба смеются.
Тиерсен заканчивает с бритьем Цицеро быстро и после снова прижимает его, попытавшегося было вылезти из ванны, к себе.
– Я не уверен, что вообще все это правильно, – говорит он негромко в прикрытое влажными волосами ухо, и Цицеро терпеливо слушает. Кажется, Тиерсен хочет сказать что-то важное. – Нет, не то, что мы делаем. То, что… Ладно, я просто должен сказать это, – Тиерсен молчит немного, это очень непривычно. – Я не знаю насчет всего другого, но ты – моя семья. И всегда ей будешь, – Тиерсен прижимается губами к уху Цицеро и прикрывает глаза, слушая его тихое дыхание. И, когда слышит негромкий ответ…
– Хороший выбор, – Тиерсен вздрагивает весь, потому что мягкий женский голос принадлежит, естественно, не Цицеро. И Тиерсен отлично знает, кому.
– Что-то не так, Тиерсен? – Цицеро приподнимается. – Цицеро нравится быть твоей семьей, но ты можешь не говорить так, если не хочешь! – он смешливо передразнивает его.
– Нет, все в порядке, – Тиерсен качает головой и размыкает руки. – Просто вода совсем остыла.
Цицеро пожимает плечами и тянется за полотенцем. Он не видит в подобных словах особого смысла, и так зная все это, но если Тиерсену они нужны, почему бы и нет.
Альвдис и Лодмунд еще не проснулись, и Тиерсен решает перенести вещи из старой спальни чуть позже, после ланча, садясь за стол и вырывая половину листов из блокнота.
– Твой будет Серафен. Подумай, как можно для начала подобраться к нему, а потом – как его убрать, имитировав несчастный случай, – он бросает блокнот развалившемуся на постели Цицеро – Селестин, как обычно, проявил предусмотрительность, написав все на английском – и раскладывает оставшиеся листы на столешнице. – Потом поменяемся.
– А как твои чертежи? – Цицеро ловит блокнот и опускается головой в подушки.
– Я уже закончил с планом, и, думаю, нашим ребятам можно доверить оставшуюся часть. Немного позже, сроки пока не горят, и я… – Тиерсен не договаривает, отвлекшись на одну из фотографий. С нее ему улыбается Приска, младшая дочь Лефруа; в пальцах с перстнями у нее высокий бокал, и она сидит за общим столом рядом с каким-то молодым человеком, который говорит с ее отцом. Тиерсен помнит кузину еще худым подростком с коротко стрижеными волосами и чувствует себя немного странно, понимая, что она уже выросла – двадцать два года – и наверняка завела себе десяток ухажеров. Время идет слишком быстро.
Но Тиерсен думает не только о том, как выросла Приска, он отмечает больше ее маленькие губы, мягкий шарф на плечах и тонкие запястья. Так много женственного, природно-женственного, и это напоминает о другом… Тиерсен откладывает карточку, переворачивая ее обратной стороной. Но на следующей все не лучше: семья Лефруа перед какой-то церковью, все в выходных костюмах и улыбаются… идеально, так, как и положено семье публичного человека. И опять это не так важно, потому что взгляд так и останавливается на узком шпиле. Тиерсен чертыхается про себя, собирает все фотографии и решает пока заняться записями. И, откладывая карточки, задевает ладонью брошенные на стол после утренних молитв четки Цицеро. Нет, нужно сосредоточиться совсем на другом. Тиерсен пытается читать аккуратный почерк Селестина, но это совершенно невозможно. Именно сейчас он не должен думать о том, что произошло в ванной, но как не думать, когда сознание захлестывает паникой. Тиерсен всеми доступными средствами пытается не спать, а сегодня ему даже повезло не видеть снов, видимо, он настолько устал, что мозг просто отключился на ночь, но на второй счастливый шанс рассчитывать глупо. Кошмары преследуют Тиерсена теперь каждую ночь, и в них больше нет Девы Марии, но зато крики становятся все невыносимее и громче. И Тиерсен разбирает в них теперь свое имя и чужие имена. И пахнет гнилью, и холодно, когда он ходит по странным каменным коридорам, не находя никого, только оставленные вещи: пузырящиеся колбы на большом столе – они позванивают будто тонким девичьим смехом, – искусные кинжалы в подставках, брошенные на постели перчатки с пятнами крови и повсюду – бумаги с черными печатями. Но Тиерсен не помнит их формы.
