Бригады следили друг за другом не хуже, чем свекровь за невесткой. Если в соседнем прорабстве, а не дай бог — в своем, другая бригада начинала зарабатывать больше, то сразу вспыхивали нездоровые страсти в низах.

Еще хуже было только тогда, когда не удавалось натянуть по восьми рублей на нос. Углов как-то по молодости лет попробовал один раз оплатить только те работы, что были выполнены на самом деле. О том жутком дне даже сейчас, пять лет спустя, было страшно вспомнить. Этот экономический эксперимент едва не стоил ему головы.

Зарплату, как оказалось, регулировал вовсе не объем выполненной работы; зарплату регулировал средний прожиточный минимум; превышала она минимум — рабочие трудились, падала ниже — люди начинали разбегаться со стройки. Да и учесть все те множества самых разнообразных работ, какие походя выполнялись на любом, самом малом объекте, было невозможно — тут забастовала бы и министерская голова. С оплатой получалось примерно так же, как, скажем, в боксе, — там судили по количеству и качеству нанесенных и пропущенных ударов. Но мысленное ли это дело — точно учесть кто, кого, куда и сколько раз тяпнул?

То же получалось и в строительстве. Бригадиры и мастера достаточно хорошо знали, кто в течение месяца пахал, и закрывали наряды, руководствуясь больше этим самым смутным своим ощущением, а не нормативной казуистикой.

Над всеми довлела завораживающая цифра «восемь».

Закрывали по нарядам четыре рубля — рабочие выходили на работу через день. Пять — сидя на объекте, плевали в потолок. Шесть — начинали нехотя шевелиться. Семь — делали вид, что работают. Восемь! Восемь — была переломной цифрой. За восемь рублей основная масса людей была согласна работать!

Между восемью и одиннадцатью рублями заработка в день лежал промежуток нормального честного труда. При одиннадцати уже никого не надо было подгонять. За двенадцать — трудились с потом. За четырнадцать — пахали! За шестнадцать — уродовались, как звери! За восемнадцать — соглашались и жить на стройплощадке. За двадцать рублей гарантированного заработка любой вчерашний лодырь становился героем труда. Такого послушания, такой безотказности в работе, такого осмысленного отношения к труду, какое словно само собой возникало в хорошо зарабатывающих бригадах и звеньях, Углов никогда не видел не только в жизни, но и в кино. Да покажи ему такое в кино, он бы и не поверил: ведь там люди от премий отказывались.

Впервые Семен столкнулся с системой больших заработков на пусковых объектах. На них открывалась зеленая дорога оплате по труду при прекрасной обеспеченности любыми материалами; когда поджимало время, так и начальство начинало трудиться всерьез, потому что важно было вовремя отчитаться. Стул под каждым начальником, как ни крути, а был только один.

Но вот отчитались, и кончались они, большие заработки.

На другой день Углов шел по стройке и не узнавал собственных рабочих — вчерашние спринтеры превратились в расслабленных старцев. Они вяло передвигались, спотыкались и путались в собственных ногах, инструмент валился из рук, и кажется, ничего на свете их больше не интересовало. Все разом разучились работать. Забить в стену гвоздь? — полдня не находилось знающего специалиста. Углов смотрел и только качал головой — перед ним были чужие люди. Те бравые молодцы, что работали здесь вчера, бесследно исчезли, их словно поглотила прошедшая ночь.

Теперь можно было кричать и ругаться сколько душе угодно — все равно никто ни на что не реагировал. В глазах, сонно устремленных на него, Углов читал недоуменный и равнодушный вопрос:

— А тебе что, больше всех надо? Это за твою-то зарплату? Брось, парень, не суетись зазря.

А если он нажимал и дальше, принуждая пахать, то появлялось нечто вроде вялого любопытства:

— И чего это он так старается? Видно, крадет. Только так, а то стал бы он глотку драть?!

И Углов, вдоволь нашумевшись, обреченно затихал: все равно — кричи не кричи — особого толку не было; работа шла как везде — ни шатко ни валко, тютелька в тютельку на восемь рублей!

Но теперь-то Семен был уже опытен и знал общие мечты. Если нигде не светили аккордные работы, то все бригады стояли за уравниловку, в нескрываемой сладкой надежде, что уравняют по самым высоким заработкам. Такое равенство устраивало всех, кроме руководства: выпадал бы из рук главный рычаг власти, рычаг заработка.

Бригадиры приходили на закрытие нарядов, заранее накаленные против начальства, ждущие от него всяческого коварства и заранее готовые к отпору. Впрочем, у каждого из них были свои проблемы внутри бригады. То в затылок жарко дышал наглый помощник, выскочка, то кто-то прогулял недельку, да и прочих обязательно набегало за месяц по два, три невыхода — много случалось всяких загадок и трудностей. Кого-то следовало, прижав, крепко взять в руки, кого-то, наоборот, помаслить, да и себя не стоило забывать на худой конец.

Мастера были в хорошем настроении. Наконец наступали те самые блаженные два-три дня, когда можно было не на словах, а на деле свести все накопившиеся за месяц счеты. Все можно было сегодня выплеснуть в лицо полномочному представителю бригады и хоть немного отойти душой, всласть насытившись его бестолковыми оправданиями. Процентовки, к счастью, мастеров не касались — добывать деньги дело прораба; добыл — слава богу, не добыл — с него и спрос. А вот разделить добытое — тут решающим было их влияние и слово. Сейчас, единственный раз за весь месяц, можно было реально прижать бригадира и бригадировых любимчиков — горлопанов и наглецов. Сколько кому закрыть — вот это была настоящая власть, всем властям власть, а не пустая говорильня.

Замечательно еще было и то, что существовали прогульщики и что они были в долгу. Закрыть им все дни, а потом полный ажур: в любую субботу и любое воскресенье можно было легко вывести на работу целое звено. Да что звено — чуть ли не полбригады! И никто из провинившихся и не пикнул бы, и все без нервов!

Прогульщики, вообще-то говоря, были дар небесный. Трест перманентно лихорадило с планом; он постоянно бомбил управление телефонограммами — почему не работаете в субботу, почему не работаете в воскресенье?

Но из четырех ежемесячных суббот управление и так работало три без всяких трестовских понуканий — у самих кругом трещало, и принудить людей работать в последнюю оставшуюся нетронутой субботу, а тем более воскресенье, было, конечно, трудновато.

Тут-то и выручали прогульщики и прочие провинившиеся. Они были на вес золота. Конечно, в субботу, а тем более в воскресенье, никто особенно не утруждался на рабочих местах, а они-то и подавно работали путем только до обеда. Но зато всегда можно было бодро отрапортовать где надо, что строители пашут не за страх, а за совесть, не признавая ни выходных, ни проходных! И овцы оставались целы — и волки спокойны. К семи вечера все заинтересованные стороны были на месте и примерно час работа кипела, как пар в котле. Через час прорабы знали, сколько денег можно взять в зарплату по подписанным процентовкам и сколько получается на круг по участку. Теперь надо было углубить дело, перейти на более низкий уровень, непосредственно к бригадам и звеньям.

Здесь уже начинали химичить мастера. Прорабы старались ни в какие мелкие, скандальные подробности не входить — ведь тому, кто постоянно находится рядом с людьми, на рабочем месте, виднее, кто пахал, а кто лодырничал. Кроме того, и мастеру должны были изредка доставаться не одни кости. А при довольном мастере и прораб мог жить как у бога за пазухой — порядок на линии с верхом покрывал все большие и малые огрехи руководства.

Около восьми в прорабскую сунулся дядя Жора и мигнул Углову: мол, выдь на минутку. Углов не спеша встал из-за стола и пошел к двери. Он уже знал, зачем его зовут.

— Петрович, — сказал бригадир уважительно. — Сойди вниз на минутку, там у меня в сторожке кой-что припасено.

— Наряды же, дядь Жор, — залицемерил Углов, сглатывая невольную слюну.