У Куприна каждый день посетители, самым популярным писателем стал. Всем требуются консультации по дуэльному кодексу. И каждый с выпивкой тащится. Куприн запил. И произведения не пишет, и по хозяйству никакой помощи. Пока в своем уме пребывал, пытался от дуэлей отговорить, а как только доза переползала за шестьсот граммов, хватался за пистолет и начинал давать уроки стрельбы. Палил прямо из окна. Жене надоело осадное положение. Кричит: чего, мол, вы к нему с «Поединком» пристаете, он еще и «Яму» написал, шли бы лучше в бордель, все приятнее, чем друг друга убивать.

Куда там. Не до баб мужикам стало. На военные подвиги потянуло, геройствуют. Никто уступать не хочет. И особенно петушатся те, которые путного оружия в руках не держали. Маяковский к Есенину секундантов заслал, у Евтушенко с Вознесенским, по слухам, тоже поединок намечается.

Как с ума посходили. Не сказать, что раньше мирно жили, всякое случалось, бывало, и убить грозились, но дальше слов не шло, потому как слово для них единственное оружие, которым владеть научились. Пушкин и Лермонтов с чужими стрелялись. Можно было бы понять, если кто-то критика или издателя на дуэль вызвал, а тут – поэт на поэта?! Умопомрачение какое-то. И никто понять не может – с чего бы вдруг.

Никто, кроме Достоевского. Писал старик, будем справедливы, покорявее Тургенева, зато смотрел намного пронзительнее и глубже. Не о цветочках разглагольствовал, а самые закрученные детективы сочинял, потому и вычислил, откуда зараза идет. Кто перед ссорой возле Тургенева с Толстым крутился? Новенький с членским билетом. Ссора случилась, а он уже за другим столом шепчется. Вроде не было дружнее поэтов, чем Блок с Белым, но стоило члену втереться в доверие к одному из них, а выбрал он, разумеется, полусумасшедшего Белого, и, пожалуйста, друзья стали врагами. Поэты кипятятся, вспоминают былые обиды, а шептун, чтобы не зашибли сгоряча, уже в сторонке. У него скоропостижное восхищение стихами Гумилева.

Нет, в определенном смысле он дьявольски талантлив был. Кто бы мог подумать, что знаменитые мужчины соберутся стреляться из-за убогой хромоножки. Из пустоты скандал создал. Какие львицы готовы были ради Волошина или Гумилева на любое безрассудство, а они вдруг мифическую Черубину не поделили.

Как раз после истории с Черубиной Федор Михайлович и обратил внимание на закономерность. Ну и поделился с Анной Григорьевной своими выводами за вечерним чайком, а заодно и прогнозец позволил сделать: видел, мол, в сберкассе Маяковского вместе с членом, поверь старому игроку, не пройдет и месяца, как этот горлопан Сереже Есенину вызов на дуэль пришлет. Анна Григорьевна, женщина сердобольная, всегда о молодежи заботилась, а Есенина вообще как родного сына любила. Так любила, что осмелилась Достоевскому возразить: «Не может такого быть, чтобы против Есенина кто-то дурное задумал».

Наивная была, впрочем, как все женщины, способные на жертвенную любовь. Выпила с расстройства валерьянки и опять за свое: «Не верю, – говорит, – не может нормальный человек поставить себе цель всех перессорить».

Достоевский посмеивается. «Глупенькая ты моя, неужели еще не поняла, что нормальных людей среди писателей не водится. В этом ремесле, Богом проклятом, чем ненормальнее, тем заметнее. Разница только в том, что одни – книгами, а другие – интригами свою заметность зарабатывают».

«Так переубивают же друг друга!» – не может успокоиться Анна Григорьевна.

«На то он и рассчитывает, – смеется Достоевский. – Зачем ему те, кто заметнее».

Жена возмущается, непонятен ей черный юмор классика. «Нет уж, – говорит, – пусть мы и глупые, все равно не позволим. Сейчас расшифрую стенограмму последней главы и пойду женщин поднимать».

Достоевский на такое решительное заявление только в бороду ухмыльнулся, попробуй, мол, может, что и получится, а я пока черновичками займусь, а то все сроки кончились, а мы еще и половины не написали.

Первой, к кому поспешила Анна Григорьевна, была Лиля Брик. Наслышана была, что Лиля дамочка бойкая, шумная, заполучить такую в союзницы весьма полезно. Вошла в салон, а там вечеринка. Критики, военные, государственные мужи – ананасу негде упасть. Все в кружок, а Лиличка в центре. Еле на кухню выманила. Да толку-то. Одна чуть не плачет, другая хохочет. Одна от горя не может говорить, другая от счастья не желает слушать. Кое-как через пень-колоду объяснила, зачем пришла, и ввергла хозяйку салона в недоумение. Лиличка плечами пожала и говорит: «Это же чудненько, если все так получится. Сколько разговоров будет. Дуэль – это так романтично».

Анна Григорьевна опять в слезы: «Страшно мне. Вдруг убьет, грех-то какой».

Брик успокаивает: «Володя хоть и большой, в него попасть проще, но все равно он победит».

«Так я про душу говорю, – стонет Анна Григорьевна. – Душа-то измается, если он Сережу убьет».

«А душа здесь при чем? – изумляется Лиличка. – Душу для поэзии надо экономить. Впрочем, тебе этого не понять, тебе за твоим Достоевским с его мировой славой можно печалиться о всякой чепухе, а мне, извини, некогда, меня нужные люди ждут».

Выставили, можно сказать.

Стоит на улице вся в слезах и не знает, куда податься. Но плачь не плачь, слезами беду не смоешь. Поехала к младшей Софье Толстой, эта не может не понять, двойное горе у человека: и жениха, и дедушку под пистолет хотят поставить. Нашла в будуаре. Голова нечесаная, на плечах линялый халат, вся косметика по лицу размазана, не лицо, а картина Кандинского. Поплакала вместе с ней, вроде успокоила немного и про дуэль толкует: надо, мол, как-то помешать злу свершиться. И тут Сонечка, словно кошка, спину выгнула, волосы дыбом, в глазах зеленый огонь: «Что вы с ерундой ко мне пристаете, у нас дед на старости совсем из ума выжил, наследства всю семью лишил, все гонорары нищете завещал, а вы тут с какой-то дурацкой дуэлью… Оставьте меня в покое, даже слышать об этих графоманах не желаю».

И опять Анна Григорьевна с бедой одна, как перст без обручального кольца. Пусть и беда не совсем своя, но такой уж народилась. Поплакала в скверике, вытерла слезы, как могла, благо румянами не пользовалась, и поехала к Любе Менделеевой. А той вообще дома нет. Ни у Блока, ни у Белого, ни у папеньки Менделеева. На гастроли усвистала.

А пока она тратила время на бесплодные визиты, свора секундантов под чутким руководством заинтересованного товарища старательно накаляла страсти, чтобы никто на попятную не пошел. Легион шептунов по их поручению обрабатывал дуэлянтов, каждого по индивидуальной программе. Толстому что ни день, а то и по три раза на дню разные людишки что-то про козни Тургенева докладывали. Тургеневу – про Толстого. Волошину – про Гумилева, и так далее.

Дуэль запланировали коллективную. Устроитель нашел большую поляну, закупил пистолеты и втайне от всех пропитал пули ядовитой смесью. Участники должны были выстроиться друг против друга, то бишь враг против врага, и по общей команде начать сходиться. Уговорить на такое действо тоже непросто было. Народ капризный. Тургенев, например, категорически отказался стоять рядом с Маяковским. Разнервничался, начал угрожать, что вообще откажется участвовать в дуэли. Еле умаслили обещанием, что рядом с ним поставят самого Блока. У Гумилева свои претензии, если уж умирать, так плечом к плечу со Львом Николаевичем, и никак не ниже. Он даже сына своего в честь классика нарек. Эксперимент сей, кстати, повторился некоторое время спустя. Другой поэт назвал своего сына именем партийного работника, будущего генсека. И дети поэтов не затерялись, оба стали знаменитыми, только дороги к славе разные были – Лев Николаевич-второй – все по тюрьмам да ссылкам, а Никита Сергеевич-второй – по фестивалям да форумам. Но это к нашей истории не имеет отношения.

Забот и нервотрепки у организатора было предостаточно. Контингент сложный, с голыми руками не подступишься, и лом не помощник, для обработки требовался богатый арсенал тончайших инструментов. Но любые трудности можно преодолеть, если вложить в них все свои силы без остатка. Было бы желание. А желание было огромным. Все продумал и рассчитал, все запасные ходы и выходы исследовал. К идее общей дуэли пришел не в погоне за громким эффектом, а потому что боялся, как бы после первого поединка общественность галдеж не подняла. Профессиональным правозащитникам тоже ведь без дела сидеть обидно, им тоже надо как-то о себе напоминать. Провокатор и правозащитник – две стороны одной монеты. Провокатор, естественно, та сторона, на которой цена обозначена, а правозащитник – герб. Он и на гривеннике, и на целковом, везде одинаков, но только на словах, а на деле предпочитает, чтобы цифра на обратной стороне посолиднее была. А тут ставки самые крупные, куда ни плюнь, везде гений или знаменитость. Потому и боялся, что не дадут довести спланированную акцию до конца. Пожадничают и поднимут гвалт раньше времени.