Узнав, что повелитель страны куда-то бесследно исчез, Хитер Смитер вышел из подполья. Причем глаза его настолько отвыкли от дневного света, что он был вынужден надеть черные очки пропавшего. В этих очках он стал так похож на Смока Калывока, что с первого взгляда можно было подумать, будто Смок вовсе никуда и не исчезал. И только хрустящий камзол, сшитый из шкуры последней выловленной в пруду лягушки и немедленно надетый им, отвращал от этой ошибочной мысли.

Таким образом, очнувшись от зимней спячки, жители местечка узнали, что они стоят на пороге Возрождения. Причесав всклокоченные волосы и старательно вычистив обувь, хламы все как один вышли на Площадь. И все как один были в сиреневых шароварах, ибо какой будет их новая одежда, еще никто точно не знал. Под порывами весеннего ветерка широкие шаровары хламов пузырились и начинали хлопать, как паруса. Вот почему в тот день по всей стране было слышно беспрестанное дробное похлопывание. Однако, несмотря на весь этот праздничный кавардак, настроение у хламов было двояким: с одной стороны, они были довольны, что осточертевший всем образ жизни навеки уничтожен; с другой – было обидно, что такое значительное событие, как Возрождение, началось во время зимней спячки.

Причем большинство хламов винило в этом Хитера Смитера и подвижников, не пожелавших своевременно разбудить их. По этому случаю бывшие богемовцы, считавшие себя более талантливыми, чем новый повелитель Хламии, обменивались саркастическими улыбками, не осмеливаясь, однако, сказать вслух то, о чем они думали.

Когда Хитер Смитер взошел на трибуну, то на некоторое время хруст его камзола заглушил похлопывание многих сотен сиреневых шаровар.

“Ах, это похрустывание напоминает шорох крыльев бабочек, разбуженных весенним теплом”, – сошлись во мнении пораженные хламки. И только бывшая аристократка Гортензия Набиванка, недавно вернувшаяся со строительства канала, навела на повелителя неизвестно откуда добытый лорнет и, перекинув сигарету из правого угла рта в левый, пробасила хриплым голосом: “К такому в бригаду я не пошла бы”. После чего смачно сплюнула на начищенный штиблет Шампанского. Иностранец при этом невольно отодвинулся от нее и рукой, засунутой в карман, потрогал свой заграничный паспорт.

Между тем, правитель Хитер Смитер неподвижно стоял на трибуне. Черный камзол красиво облегал его коренастую фигуру. Свое кредо он давным-давно высказал на страницах подпольной газеты, и говорить ему, в сущности, было не о чем. Поэтому он молчал и, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, принимал самые эффектные позы, заставляя хламок глубоко вздыхать и ахать от восхищения. И только в самом конце, когда толпа собралась уже разойтись, Хитер Смитер громовым голосом воскликнул: “Граждане! Сменим сиреневые шаровары на сиреневые платки!” После этого призыва хламы дружно зааплодировали и в едином порыве сорвали с себя сиреневые шаровары. Несколько пар найденных тут же ножниц пошли по рукам, и спустя короткое время на шее каждого из присутствующих на площади красовался сиреневый, завязанный на три узла платок.

Последовательно осуществляя подпольную программу подвижников, Хитер Смитер переименовал улицу Смока Калывока в улицу Энтузиастов, а в скором времени организовал и засыпку канала. Для этого мусорщикам были выданы носилки и лопаты.

И закипела работа. Мусорщики, обливаясь потом, закапывали проклятый канал, а празднично приодетые, с платками, повязанными вокруг шеи, хламы прогуливались возле них и с каким-то наивным удивлением повторяли: “Скоро мы построим то, к чему стремились веками!..” Разумеется, хламы никогда ни к чему не стремились, тем более веками, однако, очевидно, они полагали, что именно таким образом они также участвуют в непрерывном процессе великого Возрождения Хламии.

Тем временем, над головами хламов-энтузиастов начал кружиться сияющий, неизвестного происхождения эллипсоидный предмет. Безусловно, само по себе довольно удивительно, когда в воздухе парит серебристый эллипсоид, однако если в это время, в самый разгар Возрождения, происходит историческая засыпка канала, – то тогда в этом нет ровно ничего удивительного. И поэтому хламы вскоре перестали следить за реющим над их головами странным эллипсоидом и принялись вновь доказывать один другому: “Теперь каждый из нас – пружина истории!”

А всеми забытый серебристый эллипсоид, радужно сияя, стремительно подплыл к стене Высокого квадратного забора, бесшумно столкнулся с нею, приземлился и сделался величественным старцем в темных очках и с дорожной тростью в руке. Негромко постукивая своей тростью о мостовую проспекта Моралистов-Эквилибристов, он вернулся к тому месту, где происходила историческая засыпка канала, и, пугая хламов своим высокомерным видом, несколько раз продефилировал по бровке канала, как бы невзначай спихивая зазевавшихся в не закопанные еще ямы. При этом он не просил прощения, а только глухо повторял: “Прочь с их столбовой дороги!” Вечером бывшие богемовцы, которые снова начали собираться в кабачке “Сердцебиение”, по-разному трактовали загадочную фразу надменного старца, однако правдоподобного объяснения так и не нашли.

Поскольку новое правительство объявило, что всякое мнение имеет право на существование, то сразу же появилась масса таких мнений. Они касались в первую очередь так называемой “духовной жизни” или “жизни духа”, а также знаменитой “духовной жажды”. И хотя вопрос заключался лишь в том, основываются ли вышеуказанные понятия на реальности или они – попытка скрыться от темных инстинктов, от пустоты бытия и извечной приверженности хламов к “Горькой полыни”, – споры о духовной жажде так захватили всех, что спустя короткое время в стране совсем не осталось хлама, который бы о чем-нибудь не спорил и не отстаивал каких-либо убеждений. При этом ни один не занимался своей обычной повседневной работой. В результате улицы местечка, которые теперь никто не убирал, оказались погребенными под слоем мусора и заросли такими сорняками, что под их непроницаемым покровом не было возможности различить, кто и с кем спорит.

Для того, чтобы спасти положение, правительство подвижников создало в одном из помещений семейного общежития мусорщиков издательство под названием “Все для мусорщика!” Во-первых, там выпускались произведения каждого, кто работал в издательстве, во-вторых, был налажен выпуск еженедельника “Как работать за семерых”. Этот еженедельник предназначался прежде всего для мусорщиков, и по мысли его основателя профессора Уха Перекидника должен был значительно продвинуть вперед дело Возрождения. Однако мусорщики в большинстве своем были, как и прежде, неграмотны и только молча разводили руками, когда симпатичные работницы издательства приносили им все новые и новые кипы пропахших типографской краской журналов. Но сказать что-либо вслух они, по старой привычке, не отваживались. На их счастье, издательство “Все для мусорщика!” после выхода шестнадцати номеров еженедельника из-за недостатка бумаги было самораспущено.

Ключевая роль в деле дальнейшего внедрения Возрождения с этого момента перешла к Фабрике-кухне парадоксальных идей. Там были срочно созданы два новых факультета по изучению богатого политического, гражданского и духовного наследия нового правителя Хитера Смитера. Студенты первого факультета называли себя “хитероведами” и изучали влияние политических идей лидера подвижников на солнечную активность. Студенты второго факультета, “хитерологи”, исследовали связь стихов Хитера Смитера и аномалий в толще земной коры. По большинству вопросов между двумя факультетами существовали острые разногласия. И только по вопросу об использовании “Горькой полыни”, ставшей в это время страшно дефицитным продуктом, установилось полное единодушие и взаимопонимание.

Иностранец Шампанский, заказав еще одну бутылку “Горькой полыни”, уютней расположился в кресле и раскрыл толстую тетрадь в голубой обложке: “Что нужно хламам для счастья? Немного любви, горстку звезд над головой, каплю сострадания…” Шампанский насмешливо, но с нескрываемой грустью улыбнулся, ибо эти строки он когда-то написал сам, а тетрадь, которую он держал в руках, была дневником его юности. “Ни отсутствие “Горькой полыни”, ни так называемое Возрождение не помешает мне, иностранцу Шампанскому, отпраздновать как следует мой собственный день рождения, потому что день моего рождения – важнейшее из всего, что случалось и будет случаться в этой проклятой стране!”, – приблизительно так подумал Шампанский, когда на минуту оторвал взгляд от своей бесценной тетради. В этот момент кабатчик Лажбель, почтительно согнувшись, поставил на стол заказанную бутылку.