– Quoi d’autre? Venez vite![69]

– La Fuite en Egypte, – невидимо в темноте улыбаясь, ответил Красин. – Nous n’avons pas assez de enfant.[70]

– Pour toi sera à l’avenir un enfant, mоn chère. Venez![71]

– Nous serons sauvés[72], – уже без улыбки сказал совершенно спокойный Красин, словно бы споря с предвидевшим будущее художником. Джотто знал, что впереди – распятие и страсти, нет, не страсти одной предсмертной недели Христа, но неизбывные страсти всего мира, а Красин знал, что впереди жизнь и радость.

– Viens avec moi. Seulement avec prudence. Les murs peuvent s’écrouler.[73]

Лестница закончилась, Катя и Красин оказались внутри самого настоящего подземного хода. Стены поддерживались – Красин уже ощупывал стены – сырыми и, если бы сейчас в руках у Красина оказался бы факел, стало бы возможным разглядеть – черными, давно сгнившими бревнами и заправленными за них такими же сгнившими досками. Но и так, без факела, было ясно, что стены могут посыпаться в любую секунду. Под босыми ногами хлюпала ледяная жижа – в совершенной тьме.

– N’ayez pas peur seulement, – зашептал полностью уже офранцузившийся от всех событий сегодняшнего дня Красин. – Il pourrait y avoir des rats et des chauves-souris. Ils ne mordent pas, – добавил он явную ложь. – Perme-moi aller de l’avant.[74]

Впереди раздался тихий Катин смешок: – Хи-хи-хи… Не ври, – временно перешла Катя на родной язык словно бы в ответ на красинский французский. – Еще как кусаются. Меня в детстве знаешь, как один раз укусили!.. Alle pour moi… C’est au cours de bureau de mon père et de mon père chambre… Sauf moi, personne ne sait, personne ne…[75]

Красин с Катею не видели, да и, разумеется, не могли видеть, а мы с вами, словно бы продолжая подглядывать в потайной глазок князя Бориса Глебовича, мы можем увидеть, как в княжеский кабинет, не спеша, зашел толстый исправник, мы даже фамилию его можем вам сообщить – Морозов, а по имени Николай Петрович, исправник, значит, зашел в кабинет, за ним в дверь ломанулись было мужики, но им Морозов с грубым возгласом «Куда? Куда?» непреложный сделал знак рукою – подите, мол. И мужики – такая, значит, странность, но что было, то уж было, врать мы не станем никак, – мужики молча повернулись да вышли вон. Николай Петрович закрыл за ними двери, даже ключ с узорною выделанной головкой в замке повернул, потом прошелся по кабинету, трогая пухлыми в белых перчатках пальцами разные предметы на столе – пресс-папье, металлические перья в хрустальном стакане, бумаги, чернильницу, мраморный бюстик Вольтера и отлитое в серебре изображение сеттера, сам стол трогая, словно бы ощупывал при покупке лошадь, потом так же ощупал кресла, в горящий уставился камин, о чем-то напряженно и тяжело думая, потом так же уставился на копию Джотто, кряхтя, потянулся и попытался снять фреску со стены – разумеется, не вышло! Тогда исправник стащил с себя портупею с палашом и жандармскую шапку, украшенную огромной двуглавою медною птицей, с грохотом бросил их, не глядя, на пол и, вновь потянувшись, постукал костяшками пальцев по изображению. Потом вернулся к столу, вынул из коробки «гавану», откусил кончик, выплюнул его пред собою и, рассыпая вокруг искры, чиркнул фосфорной спичкою, закурил, спичку загасил, аккуратно положил ее в чистейшую пепельницу на столе и плюхнулся не в скрипнувшие, а просто-таки вскрикнувшие от неожиданности кресла, вытянул вперед толстые ноги в начищенных, посылающих от огня черные отблески сапогах.

В эту же минуту Катя и Красин на четвереньках вылезли из заросшей густым чапыжником дыры посреди леса – опять оба с ног до головы в земле и грязи, вылезли и уселись под первым же деревом. Летний вечер, склоняясь к ночи, ласково дунул на их обнаженные тела, дунул еще раз, посильнее, и тут же раздалось несколько глухих ударов – по траве покатились яблоки. Красин поднял голову и засмеялся – они сидели под дикой яблоней, тоже, как и яблони в саду у Кати, уже давшей первые плоды.

– Мы с тобою Адам и Ева, милая. Под древом познания добра и зла. – Он обнял Катю, захватил в ладонь ее измазанные кровавой землею груди, и Катя в ответ обняла Красина, маленькие свои ладошки положила на волосатые Красинские яйца.

– Et où le Serpent?[76]

– Хватит с нас на сегодня змиев. Мы все уже познали сами. Мы начнем новую жизнь без них.

Надо было, разумеется, немедля бежать, спасаться, искать одежды, крова и пристанища, но Красин и Катя долго любили друг друга – здесь мы можем употребить именно это выражение, мои дорогие, – Красин и Катя долго любили друг друга, а потом еще раз долго любили друг друга, а потом еще раз долго любили друг друга, а потом сидели в обнимку почти не двигаясь, и больше даже не целовались, больше ни о чем не говорили, пока окончательно не наступили сумерки, и ветерок, словно бы ночной бриз, не принес благодатный летний озноб.

Всюду вокруг, сколько хватал глаз, расстилался серо-сизый, стелящийся по поверхности – не земли, нет, по поверхности полигона стелющийся, – дымок. Кое-где он казался почти незаметным, кое-где, наоборот, клубился сильнее, становясь плотным, темнея до настоящего цвета голубиного крыла; воздух над полигоном слоился и, сворачиваясь в струи, уходил вверх, поднимаясь по одному ему известной спирали; так над аэродромом поднимается по строгой глиссаде тяжелый самолет – не вертикально вверх, как, чуть разбежавшись, взмывает наглый истребитель, а по строгой системе, придуманной для солидной, основательной машины. Стелился и поднимался дым над полигоном. Пахло гарью.

И так же далеко, покуда, значит, хватал глаз, по краям полигона за горизонт уходила высокая на столбах сетка с крученой колючкой по верхам, сходящаяся с двух сторон на бетонке – перед будкой КПП и двойным двуцветным – красным с белым – шлагбаумом.

– На, – Чижик сунул вложенные в файлик бумаги Цветкову, – сунь в ящик под окошком.

Цветков безропотно вылез, вновь оскользнувшись на высокой подножке мусоровоза, и действительно подал подписанный Газом наряд в узкий ящичек под окошком КПП. Шлагбаум, словно бы только и дожидаясь, когда притеплившийся за дорогу Цветков покинет кабину, с электрическим гудением пополз вверх; тут же мусоровоз, не дожидаясь Цветкова, прошел под шлагбаумом и двинулся, переваливаясь, по наезженной меж гор мусора колее. Цветков даже не крикнул ничего – а мог бы крикнуть, например, «Эй! Эй!» или даже, будь он тогда другим человеком – таким, каким стал вскорости – «Стой, блин, козел!», Цветков ничего не крикнул, а неспешно потрусил за мусоровозом, словно бы он утреннюю пробежку совершал в сей момент, дыша замечательным озоном на полигоне ТБО – твердых бытовых отходов. Так, напитываясь диоксином – диоксином, потому что везде, куда ни посмотри, сочился из мусора, как мы уже сказали, тонкий фиолетовый дымок, так вот прорысил, значит, Цветков, метров, почитай, восемьсот, пока мусоровоз, наконец, не остановился.

Вокруг возвышались источающие, кроме дымка, еще и, разумеется, смрад источающие терриконы мусора, кое-где средь них виделись дорожки, тропки, сразу же исчезающие за темными поворотами, а кое-где – темные же норы, занавешенные тряпьем или заставленные грязной фанерой; на одной из нор даже висела дверь на петлях, а на двери было написано ржавою краскою: «Пошол в пеську». Ну, вы понимаете, дорогие мои, на самом деле там было изображено почти такое же, сходное слово, и с точно такой же ошибкой. Цветков вчуже удивился орфографической несостоятельности местных обитателей, хотя удивляться, собственно, нечему было – практически точно такие же горы мусора много лет лежали по всему городу, и при каждом случае неграмотность выказывало большинство горожан – тем более, когда им приходилось изображать на бумаге или еще каком носителе слова куда сложнее, чем «писька» – простое, в общем, слово и, кстати сказать, упомянутое – в настоящем своем звучании, которое мы сейчас не можем воспроизвести – упомянутое в своем «Словаре» Далем Владимиром Ивановичем, если вы такого знаете. Да не суть важно, знаете ли вы Владимира Ивановича Даля или нет.