Потом, конечно, тетку отвезли в гостиницу к ее англичанам, ясен пень, но вся обслуга ждала, пока та в охотку вымоется, а потом нагло затребует еще кофе и че-нить укусить из мяса, кроме тостов, и съест принесенные тут же и мясо по-французски с картофелем по-домашнему, и бастурму на шпажках с чесноком и помидорами, и целую нарезку красновато-серой влажной буженины граммов в триста, не меньше. Ей-Богу. Где все это в тощей Хелен поместилось – загадка.

Ну-с, тут мы с вами Хелен нашу покамест оставляем уплетающей голубовичевскую бюджетную буженину и возвращаемся к самому Голубовичу, потому что прошло уже десять минут стояния его на пустой трассе. Мимо проносились редкие авто, то интуитивно сбавляя скорость возле губернатора, то, наоборот, прибавляя, стараясь поскорее проехать мимо припарковавшихся на обочине двух дорогих машин, не желая быть ничему свидетелем или, не дай Бог, еще и потерпевшим. Шурик все не ехал. Это был вызов. Из раздавшегося под пупком тарахтения взобрался на горку грязный колесный трактор, волоча за собою такой же грязный, распространяющий вонь прицеп с жидким навозом; тракторист на ходу взглянул на Голубовича налитыми кровью глазами и выплюнул прямо ему под окно горящий чинарик.

– Ну, харэ, блин, – сказал внутренний голос. – Харэ. Затрахаешься ждать-то.

– Ну, харэ, – послушно сказал и Голубович. Он выплюнул на дорогу жвачку, как только что сделал тракторист с чинариком. – Харэ, – распорядился было. – В офис.

И тут Голубовичу позвонили. Не знаем точно, был ли то доверенный секретарь Максим, был ли то отсутствующий ночью, а сейчас прорезавшийся, не менее доверенный голос из эфира, был ли то кто-то еще, нам до поры совсем уж неизвестный, но только вот Голубович послушал его и изменился в лице.

Безумие. Точнее не скажешь – безумие. Безумий было целых два: первое, что Красин отпустил Катю одну; ну, не совсем одну – с кучером, тот ждал возле Красинской квартиры на Мойке, заехав с экипажем в переулок и стоя там у железной оградки. Усесться самому в коляску и поднять верх кучер не решился, залезать под днище было бы рискованно – лошади могли понести, поэтому кучер в теплом по летнему-то времени кафтане и клеенчатой шляпе стоически промок до нитки – ну, как и все в городе; увидев приближающихся Красина и Катю, облегченно начал разбирать вожжи, шагом выехал навстречу, копыта заклацали по камням; от мокрого мужицкого кафтана нещадно воняло, Катя захихикала и зажала нос пальчиками. Кучер поклонился Красину, снял папаху пред хозяйкою, Красин и в лицо-то мужику не посмотрел; ничто не предвещало катастрофы.

Сами Красин и Катя тоже были мокры, хоть отжимай их над корытом. Зайти к Красину и обсушиться Катя решительно отказалась – ее ждала подруга, тут, рядом, в двух шагах, на Литейном. Там и печка, и одежда, и все-все-все. Надо было полным быть идиотом, чтобы в разгар событий отпустить Катю одну, тем более – в этаком виде. Но – долг. Обязанности. Noblesse oblige[48]. Всю жизнь, и в России, и не в России, Красин прежде всего помнил о долге своем, о данном слове – к своему же несчастью или к счастью, Бог весть. Катя же теперь немедля отправлялась к подруге и собиралась остаться у нее ночевать – в нескольких кварталах всего, рядом! Что тут с-Дону-с-моря беспокоиться, с какой дикой радости? Рядом! Может, иначе Красин Катю бы и не отпустил. Но отпустил-таки. Да-с, это было первое безумие – отпустил и не сопроводил – время выходило. А второе безумие – что именно обязанности свои, несмотря на события, Красин собрался сейчас как раз исполнять, то есть – сдерживать данное им слово. Потому что в руки ему временно попали чужие деньги. Большие деньги. Сейчас, сейчас мы вам о них расскажем, а пока – о прощании с Катею и езде Красина в Глухово-Колпаков.

Любой бы в его положении нынешнем просто исчез бы из Санкт-Петербурга навсегда – разумеется, вместе с Катею; Красину это в его глупую голову даже не пришло. Даже не пришло ему в голову, что мог бы сейчас он существеннейшим образом помочь Движению; нет, и это, значит, не пришло в голову, ну, не пришло и не пришло.

Красин подержался несколько времени за белую Kатину перчатку, сильно чувствуя под тонкой лайкой такие же тоненькие пальцы – Катя протянула руку, уже сидя в коляске.

– Adieu, mon ami.[49]

– Pas pour longtemps, hein?[50] – кто бы подсказал дураку, чтo он делает. Никого умного рядом не оказалось. – Vous savez, dans lequel je me trouve… J’ai presque tout l’argent pour terminer la construction. Des événements. Tout le[51]… – он уж хотел назвать ужасную эту цифру, но не назвал, а только безумно, тоже совершенно безумно произнес по-русски: – Ассигнациями сотенными… – И опять не посмотрел на кучера, не увидел, как кучерскую спину в мокром кафтане невидимо облетела судорога.

– Très belle[52]. – И она вряд ли понимала, какие слова произносит Красин.

Уставший от событий сегодняшнего дня Красин ничего на это не ответил, только улыбнулся и рукою, пока коляска не повернула за угол, махал в ответ обернувшейся и машущей ему Кате; взошел к себе на квартиру, чтобы забрать сумку с деньгами; надобно было незамедлительно отвезти, ночью спрятать, как и было договорено ранее; с чужими деньгами, как известно, порядочному человеку невместно и нервно.

Красин быстро скинул все мокрое, насухо вытерся, переменил белье и сапоги, хотел было надеть форму, но, подумавши, надел бриджи и черный дорожный сюртук. Чаю наскоро выпил с пустым хлебом. Нахлобучил тесный финский картуз, сдавливающий виски.

Тут же смрад и грохот наполнили квартиру, пол задрожал – по Мойке шел паровой катер. Красин со стаканом в руке, отхлебывая чай, подошел к окну. Вибрация от прохода катера шла такая, что почти пустой уже стакан дребезжал в подстаканнике, стекла дрожали в рамах. Красин покачал головой – навал волны на набережную, передающийся на сваи под домами, делал невозможным эксплуатацию паровых катеров в городе – Красин еще месяц назад собирался делать доклад на Городском совете, если бы не события. Да-с! Если бы не события. Из трубы катера валили сносимые ветром густые клубы сажи. На белом борту суриком выведено было «СВЯТЫЯ ЕКАТЕРIНА».

Красин хмынул, увидев надпись, быстро сделал последний глоток из стакана, поставил его на стол и прошел к себе в спальню. Там стояла высокая железная кровать, красного дерева шкаф и печка с голубыми изразцами. Еще у Красина в спальне висела во всю стену коричневая гамбургская шпалера с раскидистыми вытканными цветами на ней – идентификацию оных растений Красин, будучи не слишком силен в знаниях флоры, произвести не смог; сразу же, как сюда вселился, мысленно цветы нашел похожими на огромных клопов – четыре штуки на шпалере. Сейчас Красин аккуратно отогнул одного клопа, чуть подернул всю шпалеру сначала вниз, а потом вверх – обнажилась стальная дверца сейфа. Красин провернул ключ, достал из сейфа черную кожаную сумку, сунулся было посмотреть еще бумаги, что лежали в сейфе, но только махнул рукой и, кроме сумки, вытащил и положил в карман бриджей тоненькую пачечку ассигнаций – это были собственные Красина деньги, немного, рублей триста; еще в Санкт-Петербургском филиале Лионского кредита – это известнейший, всемирный банк такой, называется так – Лионский кредит, в банке у Красина содержались деньги и акции – ну, тамошняя сумма нам неизвестна, как-никак банковская тайна; но тоже немного, примерно только можем сказать, дорогие мои: меньше пятисот рублей – все его накопления к тому дню. Однако, вновь подумавши, Красин, повинуясь неведомой какой-то и как потом выяснилось, обманной интуиции, собственные деньги из кармана вытащил и вновь положил в сейф.

Названые средства кому-нибудь могли бы показаться значительными, и весьма, но мы, значит, напоминаем, что Иван Сергеевич Красин был инженер-путеец и мостовик высшей квалификации и высшего авторитета среди коллег, с отличием окончил в Париже Высшую школу мостов и дорог, в Санкт-Петербурге и в Санкт-Петербургской губернии уже построил как руководитель строительства четыре отличных железнодорожных моста и в Глухово-Колпаковской губернии строил пятый свой мост, и там же, в самом Глухово-Колпакове, построил железнодорожую станцию и вокзал вместе с паровозным депо и всеми необходимыми для станции зданиями. Именно в Глухово-Колпакове, можем мы вам тут сказать, по ихним железнодорожным расчетам полагался разъезд с запасными путями – основной-то ход, то есть, основная колея, ведущая на Питер, была тогда однопутною.