Раз в месяц появлялся он у дверей квартиры жены и, когда открывала теща, протягивал ей деньги, кулек конфет для ребенка и произносил свое: «Во-у-от». Если открывала жена, отдавал молча и уходил. Дочку ему не давали, да он и сам ей почти не интересовался, как не интересуются большие дети маленькими. В Слесарном переулке встретил Шурик свое тридцатилетие.

Антонина Власьевна подарила ему цветастый галстук в коробке, купленный после длительных раздумий о той единственно верной вещи, которая прояснит зрелость ее жильца. Она не знала, что галстук у Шурика уже есть, черный, с блестящей заколкой, подаренный вместе с костюмом, – после свадьбы Шурик его так ни разу и не надевал, и остался костюм в деревне, в бабкином сундуке.

– Носи, миленькай, вот на работу пойдешь – и надень.

Шурик, смутившись, поцеловал Антонину Власьевну в щеку и объявил, рассматривая алые пальмы на галстуке:

– На даботу – нет. Теника бедопадности!

– Ну, надевай, куды сам знашь, – промолвила старушка, довольная тем, что угадала с подарком.

Летом того же года двухэтажный дом сгорел. Случилось это средь бела дня, когда основная масса неработающего населения разбредалась по кустам, берегам рек или уезжала в сельскую местность, как, например, хозяйка шуриковой квартиры. Погиб, говорили, только один человек – алкаш из второго подъезда, он же виновник пожара.

А Шурик в то лето работал: он пришел со смены, когда от черных парящих развалин отъезжали пожарные машины.

В Зубанихе, где жила у родственников Антонина Власьевна, узнали о пожаре в тот же день: кто-то из соседей позвонил ее брату. Брат, пнув «москвича», помчался в деревню к Валентине, а оттуда в город.

Бабушка чуть не тронулась умом по внуку – созвониться с ним не было никакой возможности.

Брат хозяйки, чем-то похожий на деда Василия мужик, такой же коренастый, только нервный, застал квартиранта на скамеечке – тот покуривал в кулак.

– Докурились? – Старичок плюнул и пошел для порядка осмотреть пепелище. Вернулся с маленьким заварным чайником. – Гляди ж ты, даже не закоптился. Ну, садись, погорелец, поедем.

Шурик затоптал окурок носком огромной сандалеты, похожей на карикатурный лапоть:

– Не. На даботу давтра.

– Ты чево – дурак? Бабке хоть покажись, не то помрет бабка.

После пожара опять собрались и решали, как Шурику жить.

Забытый отец его, Шурка, пребывал как раз в затянувшемся холостяцком промежутке, жил у матери и, раз уж совпало так, решил принять участие в судьбе сына.

– Увольняйся ты на хрен со своего завода, в колхоз устроишься. Пенсия плюс получка.

– Где ты тут колхоз видел? – Коська, глядевший краем глаза в беззвучный телевизор, обернулся к старшему брату.

Шурка понял, что сморозил глупость: уже лет десять как в деревне все сгинуло, мужика на тракторе поле под картошку вспахать и то не найдешь, но по известной привычке списанных людей стоять за себя – взвился.

– Не у нас, так в Тепелеве! Вон оно, Тепелево-то, до хрена центнеров с гектара обрабатывает. И трактористы там, и комбайнеры, и так, по слесарке-столярке. А если чево по трактору, так я ему покажу, правда, сын?

– Ты пока-а-ажешь, – вздохнула Валентина, – как вино пить.

Других идей Шурка не имел и, кажется, обрадовался материным словам, сказал: «Да ну вас», – и вышел, изобразив на лице жестокую обиду.

– Короче, так. – Константин Сергеевич опять говорил негромко, по-подводному. – Шурик у меня пока поживет. – И Шурику: – Будешь у меня жить. Пока. Понял?

– Дадеко!

– Ничево не далеко, люди вон через весь город на работу ездят. Привык, понимаешь, пешочком ходить. Я подвезу, когда смогу. А ты – слышь меня?

– Ну.

– Баранки гну! Завтра же пойдешь в заводоуправление, скажешь, что погорелец, и напишешь заявление на общагу. Они обязаны тебе дать.

– Так не его ж квартира сгорела, – робко проговорила Валентина.

– И что? Он сколько лет там работает? Объяснит ситуацию.

– Как он объяснит, думай ты…

– Объяснит. Я подойду, помогу. Общага-то у завода есть, и не одна, а там кто попало живет. Чурки в основном. А он инвалид, ему вообще льготы положены, только он, балда, не пользуется.

Константин Сергеевич слово сдержал – позвонил в отдел кадров, сказал, что его племянник, глухонемой инвалид, работающий в цехе покраски, остро нуждается в жилье. Там, на другой трубке, ироничный голос ответил, что Александр Александрович «уже озвучил проблему» и «будем изыскивать средства, конечно, исходя из имеющихся возможностей».

Разговор этот (несмотря на «исходя из имеющихся») Константина Сергеевича обнадежил, ибо столь великий завод не может оставить Шурика в беде. Он позвонил матери, обрадовал ее, и в тот вечер все – Коська, Люся, Лидочка и Шурик – ужинали веселее, чем обычно.

Завод и вправду был добрый, хотя и строгий, особенно после того как начал собирать американские автобусы.

Перед обеденным перерывом подошел к Шурику работавший рядом ветеран труда по прозвищу Дядька Тягун:

– Шашлыка хочешь?

– Не.

– Тут шашлычка рядом открылась, пока дешево там, пошли.

Шурик уперся было, но Дядька цепко ухватил его за рукав:

– Да пошли, угощу, коли жадничаешь.

Он и вправду угостил – сам принес за столик две порции и пару крепкого «Макария».

– Не, не буду. – Шурик показал на бутылку и замотал головой.

– Ты, Шурик, дитё дитем, кто ж шашлык без пива употребляет?

– Не, – повторил он.

– Ссышь, что ли? Правильно, ссы. – Дядька Тягун подцепил вилкой пробку – хлопнуло, из горлышка выполз белый дымок…

И слова эти, и то, что ел он так смачно, и мяса золотистые куски, и лук, и красный соус – все это собралось разом и принудило Шурика сдаться.

А после перерыва явилась в цех комиссия из начальства, что-то смотрели, говорили меж собой и вдруг полным составом двинулись в его сторону. Председатель профкома, женщина в синем халате, из-под которого выглядывал вишневый костюм, прокричала ему:

– После работы зайди, надо заявление переписать. За-яв-ление!

Шурик закивал.

– Да ты респиратор сними. Это наш работник, инвалид, – пояснила она стоящим за ее спиной людям.

Шурик снял респиратор, прокричал:

– Пди-ду!

И один из тех людей встрепенулся лицом, подошел вплотную к Шурику:

– Повтори.

– Заявдение надо…

– О-о-о! – протянул тот человек, несомненно важный человек в черном галстуке. – Подойдите, Анна Семеновна. Чувствуете?

– Ты с ума сошел? – закричала председательша на Шурика.

– Нет, все в порядке. – Человек улыбнулся, радуясь, наверное, тому, что даже среди адских котлов сумеет различить запахи. – Сейчас его в медпункт на освидетельствование. Протокол, все как положено, ну вы знаете…

Они тут же ушли, и женщина в вишневом костюме обернулась на ходу, посмотрела на него трагически, и по губам угадал Шурик, что она сказала: «Дурак».

Шурика уволили.

Поначалу он пытался обмануть дядьку, говорил, что попал под сокращение, но ложь эта была бессмысленной: Константин Сергеевич все узнал, сначала по его лицу, красному, обвисшему от печали. А на другой день рассказали на заводе. Утром перед работой он сам собрал племянниковы вещи и ровно сказал, вручая ему большую сумку:

– Пошел вон.

Константин Сергеевич знал, что дорога у племянника одна – к бабушке.

Был он прав, как обычно. Шурик сел на маршрутку и поехал в Щербинки, откуда с конечной остановки ходил в деревню автобус.

Ждать ему оставалось часа полтора. Он купил мороженое, сел на скамейку, смотрел на бессмысленно шатающиеся троллейбусы, людей. Он ничего не чувствовал, кроме неприятной тяжести в середине груди, и наверняка уехал бы и часа через полтора оказался у бабушки, но он увидел их.