– Неправда! Я уже час не могу заснуть!

– Почему?

– Катино белье ледяное!

Мама провела рукой по одеялу, разглаживая его, дотронулась до подушки.

– Вроде теплое, – удивилась она, а потом добавила: – Ты просто волнуешься перед первым уроком.

– Я не умею с детьми, – прошептала я, укрываясь одеялом с головой.

– А? А с Гусей ты неплохо справляешься!

Гуся – это домашнее прозвище Генки, Катиного сына.

В шесть месяцев он никому не улыбался и только твердил: «Га-га-га».

На семейных праздниках нас с ним обычно отсылают в бабушкину спальню. Там он скачет на кровати под музыку из бабушкиного допотопного музыкального проигрывателя, а я снимаю его прыжки на телефон и делаю потом клип, который мы показываем взрослым. Иногда к нам присоединяется Катя. Она закатывает глаза, указывая на праздничный стол, за которым собрались взрослые, и шепчет: «Достали». Катя смеется над нашим клипом, а потом дает Гусе свой планшет. Мы усаживаемся в уголке: Гуся играет, я проверяю электронную почту. Вряд ли это называется «неплохо справляешься с детьми».

– Ты не волнуйся, – мама отвернула край одеяла, под которым мне стало душно, – ты – специалист. Они тебя вызвали. Готовы заплатить за твои знания. Веди себя достойно.

– Страшно, – сорвалось у меня.

– Всем страшно, – кивнула мама, – потом привыкнешь.

Главное, паспорт не забудь. Там целых два охранника: один на въезде во двор дома, другой – у лифта.

Мама ушла. Я лежала, лежала… Думала про разных учителей. Про Ильмиру Александровну, которая проверяет по сто раз каждый пример, но при этом не способна написать правильно мою фамилию. Про литераторшу, помешанную на водолазках. Про свою любимую англичанку Ольгу Сергеевну, которая обожает изводить двоечников, обращаясь к ним на английском. Про историчку, которая презирает всех, кроме Ули (у нее мама работает в музее) и Ромки.

Я не смогла припомнить ни одного учителя без недостатков. Пожалуй, только обществовед Илья Михайлович был ничего. Хотя «ничего» – это самое подходящее для него слово. Он что-то вещал вполголоса, без эмоций, глядя поверх наших голов, и складывалось впечатление, что он нас не замечает. Он был похож на ту рыбу, что не имеет вкуса рыбы, и маленьким детям подсовывают из нее котлеты, выдавая их за мясные.

Даже у Беатрис были недостатки: несмотря на жалобы и протесты, она ставила нам фильмы на испанском, и мы часто не понимали, о чем говорят главные герои.

«Я стану лучшей учительницей, – решила я, – лучшей на свете. Я все время буду помнить о своих школьных учителях и об их недостатках. И никогда не буду издеваться над ученицей. Я стану такой славной учительницей, что девочка будет бежать мне навстречу и повисать у меня на шее».

На следующий день первым уроком была литература.

Новый день – новый свитер. Бордовый. Правила у Натальи Евгеньевны нерушимые. Она без конца поглядывала на себя в зеркало, висящее у двери, и поправляла высокий ворот водолазки. Рассказывала нам о бесприданнице, а думала о том, как замечательно она сама выглядит. В волосах у нее блестели две темно-красные детские заколки – под цвет свитера. Эти заколочки вызывали жалость. Я все глядела на них и обещала себе не становиться учительницей, помешанной на одежде.

Настроение у меня было отличное. Я даже вернулась за парту к Ромке. Он обрадовался и решился на шутку:

– Соскучилась?

– Да, но не по тебе, – отрезала я. – Просто на Грибоедова приятнее смотреть, чем на Карамзина.

Я указала на портреты классиков над доской.

– Ну конечно, – не поверил Ромка.

– Наглость – второе счастье? – поинтересовалась я. – Или сам соскучился?

– Я? Да!

Он прямо разъехался в улыбке. На Ромку это было не похоже… Он из породы стеснительных ботаников. Я прищурилась, подумала полсекунды и догадалась:

– Пять по алгебре?

– Она сказала, что я гений! – возликовал Ромка, но тут же примирительно добавил: – У тебя четыре.

– А могло быть пять, – подколола я его, хотя про себя обрадовалась.

– Она бы все равно не поверила…

– Не поверила бы, что я гений? Ты зазвездился… Короче, ты мне должен балл, приятель. Поэтому давай меняться.

Я сяду к окну.

– Ну Маш… – заныл Ромка, сразу перестав улыбаться. – Я всю жизнь у окна сидел… Меня за Сашкиной спиной незаметно.

– Чего вам, гениям, бояться! Давай, давай… Мне с твоего места еще лучше Грибоедова будет видно.

– Ты как моя двоюродная сестра, – проворчал Ромка, перекладывая пенал и учебники на мое место. – Всегда добиваешься, чего хочешь. Все вы, Маши, одинаковые.

На самом деле я менялась местами не из-за Грибоедова.

С Ромкиного места был виден дом-башня, в котором жила мамина клиентка со своей дочкой.

Дом оказался темно-зеленым, как дворец Гудвина в сказке Волкова. Не хватало изумрудов на башенках и Дина Гиора с длинной бородой. Зато был высокий, тоже зеленый, з абор, а также домик, где сидела охрана, и шлагбаум.

Зря я вынудила Ромку пересесть… Чем больше я смотрена на «Изумрудный город», тем больше меня охватывала паника.

Там было целых два охранника! Мне следовало предъявить паспорт им обоим. «Должно быть, особенные люди живут в таком доме, – мучительно размышляла я. – Зачем им нужна школьница вроде меня? Я не соответствую их уровню!»

Я покосилась на свои кроссовки. Не забыть бы их протереть.

После уроков я купила в автомате шоколадную вафлю и сок.

Сок выпила, а вафлю завернула обратно в бумажку и сунула в карман. Не смогла от волнения проглотить ни кусочка.

Длиннобородый охранник в домике все-таки походил на Дина Гиора, но меня не смешило это сходство. Я глядела на огромные золотые часы на руке охранника. Казалось, они кричали: «Здесь хорошо платят только профессионалам!

Гоните отсюда эту самозванку! Она ненастоящий учитель!»

– Проходите, – улыбнулся мне охранник, переписав чуть ли не все данные из моего паспорта. Верхний ряд зубов был у него золотым, как и часы.

Я направилась к подъезду, вспоминая номер квартиры, который нужно будет назвать второму охраннику, а также имя девочки (Дана!) и ее няни (Роза!), которая меня встретит.

Почему-то вспомнился давнишний урок. Мне было семь лет, и я только пришла к Беатрис учить испанский. Мы занимались до начала декабря (потом она уезжала на родину, праздновать Navidad). Последний урок Беатрис посвятила Рождеству. Она объяснила, как по-испански «елка» и «шарики», а потом предложила сделать маску Papá Noel из папье-маше. Мы принялись за дело, а Беатрис бродила между рядами, комментировала: «Así… así… ¡Muy bien, Maria!»

Я налепляла бумагу на заготовку слой за слоем, и с каждым шлепком маска приобретала форму, в которой проглядывал веселый Papá Noel. Помню, как меня поразило это: слой, еще слой… А потом – раз! И получилась веселая ухмылка.

Так и сейчас – только получалось совсем не весело.

Паника набегала слоями, волнами, каждая из которых заставляла меня волноваться все больше и больше. Я с трудом потянула на себя блестящую ручку двери.

Подъезд у них был – как в музее или в театре. Огромный, со стрельчатыми окнами, с натертым до блеска полом, красно-зеленым ковром и даже с цветами в горшках. Охранник, высокий, худощавый, внимательно оглядел меня. Пока я торопливо рылась в рюкзаке в поисках паспорта, который он попросил предъявить, из кармана куртки вывалилась вафля.

– Вы можете воспользоваться урной вон за той пальмой, – церемонно сказал охранник.

«Какая же я неумеха», – расстроилась я.

– А теперь прошу, – сказал он, когда наконец я показала ему паспорт, – ваш лифт – справа. Вам на пятнадцатый этаж.

В лифте я обнаружила, что забыла протереть кроссовки. Я порылась в карманах, нашла салфетку, склонилась и принялась счищать грязь с мысков.

Внезапно дверь лифта распахнулась. Я задрала голову и увидела блондинку в черной норковой шубе, прижимающую к себе ши-тцу в норковом чехольчике такого же окраса, как шуба хозяйки. Челка собаки была собрана в умильный хвостик. Женщина недоуменно осмотрела меня и спросила: