— Все-таки чокнутый твой кирюха, — говорит. — Не взял конфет. Сказал, что так выдержит. Курево взял.
Ну вот, так он и держался. Кормили его через трубку, конечно.
А режим все ходит по зоне, прохарями своими скрипит. На девятый день прокурор по надзору приехал. Смотрим, начальник ОЛПа с ним и КВЧ пошли в трюм. Потом, через полчаса, надзор за докторшей побежал, она тоже спустилась. Трюм у нас за запреткой был, полуземлянка, но ничего, сухая. А потом, смотрим, надзор вывалил и все начальство, только докторша в трюме осталась. Ну, подумали, труба Косте, концы отдает. Уже ползоны работяг у проволоки собралось. Кое-кто, конечно, сочувствовал, а остальные так, как в кино пришли. Фраер же — скотина кровожадная; кто-то муки будет принимать, а ему кино бесплатное. Ну, тут несколько надзирателей выскочили и давай народ разгонять. Не кучкуйтесь здесь, кричат, прокурору все с вахты видно. Ну, а из толпы орут, мол, гады, человека приморили. Есть любители за чужой спиной погорлопанить. Но тут старший надзор тихонько сказал передним, что жив Костя, ничего. Что прокурор режима кантует, чтобы тот извинился.
Разошлись по баракам, и вот трекот стоит. «Извинится — не извинится?» Кто говорит, что ни к чему все это. Кто бухтит, что он бы на месте режима никогда бы не извинился. Ну такие обезьяны известны, он, пока внизу, его дерьмо жрать заставить можно, еще спасибо будет говорить, а чуть подымется, станет, не дай бог, начальником, тогда попьет кровушки. Эти-то самые подлые и есть. Навидался я у хозяина всякой этой шушеры.
Гудели, гудели по баракам, потом кто-то прибегает и кричит:
— Понесли в больничку Костю — извинился режим!
Я с нар соскочил и — в санчасть. Не пустили к нему, конечно. Но там Альгис Карлович, лекпом-зэк, сказал, что подлечат и выпустят, а мне завтра можно прийти.
Недели две лежал Костя в больничке. Я все ходил к нему. Так сяду возле койки и сижу, а он дремлет. Лицо серое, еще уже стало, но глаза откроет, а они такие же дерзкие и ни грамма в них никакой отдачи нету. Я все хотел у него спросить, что ему охота из-за этого мусорилы себя было гробить. Душа бы из него вон. Ну обозвал, а ты его тоже облай, если натура не терпит. Ну дадут десятирик, так кому это страшно. Но я не спросил, понимал, что не надо. А вот Федя Брованов так сразу и спросил. Но Федя грамотный, он издалека зашел, по-культурному. Он заскочил проведать, и я как раз сидел. Ну заходит Федя — они же с Костей никто, до этого и не разговаривали — и сразу ему сто в гору выписывает.
— Здорово, — говорит, — народоволец.
А Костя зенки свои зеленые скосил и отвечает:
— Ошибаешься, не тот.
— Тот самый, кто еще.
— Я волю не воевал.
— А зачем тогда вся атанда? — лыбится Федя.
— Есть такая абстракция, забытая…
— Просвети, — заводит Федя.
Но Костя тоже не тютька, не заводится, а с язвотинкой отвечает:
— Не поможет.
— Что, только ты и понимаешь? Монополия?
— Монополия у начальника режима.
— Ладно, лежи. Еще наговоримся, если не кинут тебя на этап, — Федя усмехнулся, положил на тумбочку кулечек самосаду и отвалил.
Я-то не очень понял, о чем это они спорили, но вижу, хоть и смеется Федя, а Костяша-то его смутил. Он и отвалил сразу, потому что козырей нет. А я думаю, правду сказал Федя насчет этапа. Теперь на Костю начальство зубок заимело. Ну я и сказал ему, а он это без внимания, а про Федю спросил, что, мол, за рыбина? Сказал я, что самостоятельный мужик, морячина.
Да… Но не по-Фединому вышло. Костю на этап не отправили. Он еще из больнички не вышел, а нашего режима уже куда-то на другую командировку перевели и прислали нового, молодяка, видно, только из училища. А Костя еще в бараке полмесяца покантовался; уколы ему лекпом делал. Поддошел-то он крепко. А блатные приходили все на него поглядеть, что за дух такой? Так, вроде к Самовару в гости, а сами на наш угол озираются. Известно, не любят они, гады, когда на колонне очень уж авторитетный мужик заведется и дерзкий. Ведь если работяги кого зауважают, то он может поднять их против блатных. Бывало такое на командировках, что этой сволоте руки-ноги ломали и в запретку выкидывали.
Но Костя жил тихо. Он ни с кем не разговаривал почти. Снова стал в лес выходить. Федя Брованов только повадился к нам. Придет, сядет на нарах и вот заводит Костю. Я прислушивался, о чем они разговоры ведут, вроде спорят все время, но, вижу, симпатизируют друг другу.
Словом, живем потихоньку. Срок идет. Костя уже совсем направился, не хуже прежнего пилить стал. И тут опять он кашу заварил.
Это уже вторая получка подошла. Свою первую он в трюме проголодал, и ее отправили на лицевой. А эту он сам получил. Бугор ему ничего, подходяще вывел, но он и работал без дураков. Ну, значит, получили денежки. У ларька толпа. Блатным тоже хлопоты — нужно общак собрать. У нас на колонне дань эта не так большая была: трояк с червонца. В нашем бараке Самовар собирал. Кто сам ему волокет, чтобы уже лишний раз не разговаривать. Ведь все равно платить придется, от дани этой никуда не денешься.
А Самовар, паскуда, дотошный. У нарядчика ведомость на зарплату перепишет и вот стригет работяг. Другие блатные хоть не мелочились: получил работяга, скажем, одиннадцать рублей, все равно трешку берут. А Самовар, как бухгалтер, скотина, высчитывает до копейки. Ну все платят. А куда денешься? Не дашь, так они, твари, впятером прибегут, и рыло набьют и денежки отметут. Платили все в зоне. Только с нарядчика не брали, с ларечника, лекпома, еще там с кое-кого из придурни, ну и с бригадиров, конечно, — это закон такой.
Значит, получил я двенадцать хрустов и сразу отдал этому гаду три шестьдесят, чтобы потом харю его сифилисную не видеть, чтоб не обращался ко мне. А он ходит по бараку, хвостом шоркает, собирает. Кое-кто из работяг смудрить хочет, жмется, говорит, что только пятерку получил. Ну Самовар в свою ксиву заглянет, если соврал, то по роже даст и все равно получит дань сколько положено.
Я у Кости спрашиваю:
— Ты общак-то уплатил?
— Нет, — говорит, — а что?
— Да отдай сам, чтоб не разговаривать. Знаешь же, что они тебя не любят.
— Ладно, — говорит, — пусть попросят.
Ничего я ему не сказал. Думаю, тебе жить, не маленький, сам понимай, что к чему. Да и не такой он мужик был, чтобы слушать.
А Самовар все шустрит по бараку, только слышно, как он работяг лает, противно так, гундосо. Ну добрался до наших нар. Кто не платил, дают ему деньги. Руки у него трясутся, когда он мужичьи рубли в кису опускает. А Костя сидит с краю на нижних нарах — нога на ногу — и смотрит на все на это, и рожа у него злая. Я уж научился узнавать, когда он злой. Ну и бросилось мне в глаза, что он в сапогах. Только что, разувшись, сидел, ноги поджавши. Ну мне ни к чему это вроде. Смотрю так сверху, как он ногой качает, и тут Самовар подваливает и гундосит:
— Получку получил?
— Конечно, я же работал, — отвечает Костя и лыбится, но улыбка, скажу, у него нехорошая и зенки белеть начали.
— Сколько? — квохчет Самовар.
— Да мало, хотелось бы больше.
— Короче! Семь рублей давай.
— Сколько, сколько? — Костя так встал рядом и наклонился к Самовару, будто не разобрал его квохтанья.
— Семь, — гундосит Самовар.
— А что, я у тебя в долг брал? — спросил Костя. И так спросил, что у меня — букахи по горбу.
И Самовар перетрухал.
— Ты что, ты что? — лопочет. — Ворам общак платить не хочешь?
— Я его никогда не платил и платить не буду, — говорит Костя.
Самовар услыхал и сразу — на ход из барака. Не ожидал он этого даже от Кости. Ну, фраера все притихли. Позабивались в дыры свои под лохмотье. Знают, что сейчас блатные прибегут. Они этого так не оставят. А фраеру и на кровь посмотреть интересно и боязно, чтоб самому под горячку не перепало по шее. А я сижу на верхних нарах, ни рук ни ног не чувствую, и, ей-богу, даже лампочка черной показалась, а она полкиловаттка. И так нехорошо мне как-то, будто мыша мокрого проглотил. Ведь я-то битый, знаю, что сейчас будет. Полжизни отнимут у Кости эти гады. И думки такие невеселые. Ну я же обыкновенный фраерюга, у меня сроку полтора года осталось, я еще на воле погулять хочу. Ну что мне до этого дерзилы за дела? Чем я ему помогу? Ну завяжусь — и мне ребра поломают. А с другой-то стороны, ведь он мне — кирюха. На меня бы кто попер, хоть блатной, хоть голодный, так он не стал бы смотреть, как меня убивают. Ох, и тошнехонько мне стало. Был у меня ножичек в заначке, такой — хлеба отрезать. Достал я этот ножичек, в рукав спрятал и слез с нар, тоже обулся. Ничего не говорю Косте.
