Спирька по улице бегом. Навстречу бригадир Колька Федякин.

— Здорово!

— Чего смурной?

— Спирь, сосед твой дома?

— Демид?.. — Спирька остановился. — Зачем он тебе?

— Коровенку прирезать. Оставил, елкины, в стойле вилы, черт его знает как, утром баба доить, а она лежит, корова-то! Дырки в пузе и зубья у вил в кровище. Подохнет, так хоть мясо… В прошлом годе овца в Капельке утопла, тут эта… Баба орет — домой не ходи! Так, Спирь, холера-то этот, Демид, у себя в складу, может? Или дома?

— Иди назад.

— Сдурел? Подохнет, и мяса того… а так…

— Иди. Сам приду через час.

— Резать будешь?! — У бригадира глаза на лоб.

— Иди! Подниму корову. Сказал, значит, все.

Бригадир с сомнением вслед Спирьке смотрит, шапку сдвинул, а чем черт не шутит? Вон Пашков… Ладно, махнул рукой и назад, домой.

У Анны Федякиной нос от слез в кулак разнесло. Сидит над коровой на корточках, в три ручья льет. Гладит кормилицу по крутому боку, с ненавистью на мужа оглядывается. Колька молчит, сопит, бессчетную папиросу смолит… Виноват, чего уж! В жизни всегда Колькин верх, а тут осатанела кроткая Анна. Как увидела дырки в коровьем боку да кровь на вилах, и понесла! Колька на ее крик утром выполз во двор, накинув полушубок, стоял, сонную одурь из мозгов первой папироской собираясь выгнать, заодно узнать, чего это баба визжит? От здоровенного тумака на шаг отлетел. Ногой в миску собачью попал, в скользкое, грохнулся навзничь, чуть кость не сломал. Вскочил, чтобы дать ей раза, но еще дальше, отлетел от крепкого удара в грудь. К воротам побежал, в калитке выставился на Анну, а та его на всю улицу по-всякому! Еле Колька разобрал, что к чему, сам расстроился, шутка — корова, как-никак! Стоимость, конечно, но и где такую еще возьмешь-то! С ее вымени, с молока парного детишки вымахали! Он и пошел было посмотреть, но Анна на дороге, в руках дрын… Когда уговорил пропустить, у коровы уж и глаза полуприкрыты — сдыхает.

Увидев Спирьку, Колька с места сорвался. Смотрит умоляюще то на него, то на жену. Спирька молча Анну отстранил и — в стойло.

Первым делом корове ноздри теплой водой обмыл. Потом оранжевый порошок на большой палец насыпал и — втирать, сначала в одну, потом в другую ноздрю. Через некоторое время коровенка дернулась всем телом, жалобно так замычала… Анна руками всплеснула, заголосила отчаянно, а Колька от греха к воротам подался, издалека выглядывает.

Ранки Спирька тоже водой обмыл, вокруг водкой протер, из кармана баночку с зеленым порошком достал, насыпал на ладонь-ковшик, опять водки, но уже на порошок покапал, и давай кашицей дырки замазывать густо. Колька подошел, усмехнулся, мол, чего зря-то? Мясо хоть было бы, а… Анна зыркнула, он трусцой опять уволокся.

— Спиридон! — заискивает Анна. — Потом зелень выковыривать? Гляжу, порошок, травинки в нем… Размолотая, что ли?

— Трава не трава, не твое дело. Отзынь.

— Куда ж она денется, впитается нешто? А проболеет сколь?

— Завтра в норме будет. Относительственно… Но будет.

— Ой, брехать-то! Врешь, чертов Спиридон, где это видано… — И осеклась Анна, на грустный взгляд Спирькин натолкнулась. Странное дело, никогда раньше не замечала Анна у Спирьки взгляда такого, прямо, можно сказать, мудро смотрит, аж боязно, словно тайну знает.

Анна отвернулась испуганно, на Кольку накинулась.

— Умрет голубушка, я те помойное ведро на голову надену, я те бубну выбью! Будешь ты у меня пить-жрать сладко, кобелина долгоносая!

— Раздухарилась, о, о! Да я твоего молока сроду не жрал! На что оно мне? Будя брехать, разнюнилась…

— Водку жрать вы горазды, вот чего! Это я никому не говорила, как вы в правлении сабантуи с приезжими справляете! Из району наедут, так вы и горазды…

— Помолчи, что мелешь-то? — Колька беспокойно оглядывается.

— Заелозил, ирод! — Анна подбоченилась. — Инструктора с района были? Двух поросят стрескали, не подавились! Сколь водки выхлебали! Еще в машину натолкали провизии, одного мяса парного с пуд… Ну, гады, ну, растратчики, я на собрании вас тряхану! Ты мне за корову кипятком ходить будешь, ты…

Спирька прочь пошел, не стал слушать, как они ругаются.

А Федякины опомнились, когда он калитку прикрыл. Стали что-то вслед кричать, Спирька отмахнулся.

— Погоди, Мария, с вареньем! Слипнется не то. Сиди спокойно. Улит, как тебе объяснить? Берется такая штуковина, внутри она пустая, а сзади дырки, из них огонь вылетает! Она на этот огонь опирается и вверх! Летит. Называется ра-ке-та. Внутри ее человека засобачат, он и спит, и ест, и работает, и… гм, короче, все там. Вокруг космос, пустота одна. Летает он, летает, Землю сверху смотрит…

— Тять, а зачем?

— Чего «зачем»?

— Летает-то.

— Ну… это, осваивает пространство! Что видит, докладывает, а ученые люди проверяют сходится по их расчетам или нет. Зачем? Так уж люди устроены, Улит, их не корми, а дай неизвестное пощупать! У себя в дому, может, портков не хватает, а первым делом надо соседские портки посмотреть, голышом, а иди! Любопытно… Оттуда, из космоса, погоду уже делают, предсказывают, и рыбные стада… косяки то есть, высматривают. Мало ли! Человек про природу знать должен, ее тайны открыть все.

— Дальше, тять, тайн-то больше будет, дальше непонятнее будет.

— Здрасте! Вон в газетах: «Человек проник в тайну океана!»

— Это далеко?

— Порядочно, тыщи километров, а что?

— Тять, ты про нас знал, про кикимор?

— Откуда? И никто не знал. В сказках говорили…

— А это рядом. Во-он, из окошка видать.

Мария посмотрела на мужа и гулко захохотала.

— Ты чего? Ты-то чего? — Спирька недовольно. — Слаще морковки и не видала, туда же…

— Тять! — Улита пытливо смотрит. — Про домовых слыхал?

— Брехня! Врут все, никаких домовых и нет, присказки это, предрассудки… — хотел еще что-то сказать, Улита его остановила.

Села девчонка прямо на пол, ножки расставила, сарафанчик одернула, на печь смотрит, быстро-быстро залопотала:

— Путянь, Путянь! А ну-ка встань! Тошка-невеличка, накрошу яичка, дам большую ложку, подсыплю горошка. Путянь, Путянь, а ну-ка встань!

У Марии волосы на голове зашевелились, за сердце взялась…

— Батюшки!

Прямо из-под заслонки печной звякнувшей — мужик, с котенка ростом, но взаправдашний — рубаха, сапоги, борода, усы, как положено! Глазки-бусинки на Спирьку с Марией зырк-зырк, и как побежит, к Улите на колени прыг, замурлыкал-запел, слов не разобрать. Кот Филимон и ухом не повел, видно, приятели с этим… как назвать-то?!

Рубаха у Путяни-домового кушачком подвязана, сапоги блестят, на волосах, под горшок стриженных, шнурок, как у мастерового…

— Тять, дай яичко Путяньке, — строго Улита Спирьке. — Ты, мамка, сиди, он баб-то не очень любит.

Мужик закивал, вскарабкался Улите на плечо, оттуда ополоумевшей Марии рожи строит. Тонко улюлюкает, ручками машет. Дразнит.

Спирька яичко очистил, подал Улите, сам не удивляется чего-то. Привыкать стал…

— Ешь, Путянька, ешь, Ягушке скажу про тебя, она спасибо тебе пришлет. Хорошо дом содержишь.

Мужик яичко быстро слупил, мал-мал, а жрать горазд! Погладил Улиту по щеке, шепнул на ухо ей и, скорчив на прощанье Марии рожицу, в печь заскочил, опять заслонка звякнула. Где он там обретается? Не в огне же!

— Этот-то, — Спирька на печь кивает, — Путянь твой, не сгорит?

— Страсть какая! — Мария моргает, но отошла маленько, успокоилась.

— Улит! Ну, хорошо, а как, скажи, человек придумал все это, а? Лампы, телевизор, трактора, ракеты, ну и все остальное…

— Он не придумал, он вспомнил. Когда человек совсем счастлив станет, тогда он по-настоящему придумывать начнет. Только нас уже не будет…

— О, едрена-матрена, куда ж вы денетесь?

— Мало человеку места на земле, он нас и вытеснит. Скажи, тять, сказки раньше писались… А теперь есть они? Чтобы с волшебством, с превращениями, а начинались так: «В некотором царстве, в некотором государстве жил-был…»