Нет на свете автора детективных романов, кото­рый мог бы сравниться с леди Агатой Кристи. Есть много других, прекрасных, талантливых, может быть, даже гениальных (давайте обойдемся без дешевого снобизма — чтобы создать по-настоя­щему захватывающее чтиво, надо обладать нема­лым даром), но таких, как леди Агата... Да никто и не пробует с нею состязаться.

Однако к столетию великой писательницы семе­ро самых на сегодня признанных английских «де­тективщиков« решили все же попытаться — нет, не сравниться с нею, но сделать что-то в ее стиле. При этом они не сговаривались ни о сюжете, ни, естественно, о том, кто станет убийцей — каждый последующий автор просто читал все, что написа­ли предыдущие, и по-своему дорисовывал карти­ну преступления. Как вы понимаете, тяжелее всех пришлось последнему: ему сводить концы с кон­цами, разгадывать все намеки, щедро разбросан­ные коллегами по предыдущим главам.

И в этом номере «Ровесника« мы начинаем публи­кацию этого романа «имени Агаты Кристи«

Телефон зазвонил ровно в полчетвертого ночи. Заявляю об этом с полной уверенностью, потому что на прикроватной тумбочке у меня стоят радио часы — знаете, такие, со светящимся цифербла­том. Мигающие красные циферки помогают мне коро­тать долгие часы темноты.

«Глаукома, 452» — это мой традиционный ответ, неиз­менно отпугивающий любителей ночных звонков. В по­следнее время в нашем районе развелось полно типов, ко­торые, выразительно дыша, бормочут в трубку непри­стойности. А «Глаукома, 452» действует на них как холод­ный душ.

- Слава Богу, доктор, вы дома! Приезжайте скорее! Случилось нечто ужасное!

Голос я узнал — старый Пармитер, охранник из Пэррок-хауза. Вряд ли в его возрасте он мог быть по-настоящему полезен на данном посту, но, видно, ему, как каждому от­ставному полицейскому, льстили и форма, и должность.

— Ну конечно же, я дома! А где, черт побери, по-вашему, я мог бы находиться? — Я старался, чтобы голос мой звучал уверенно, однако добиться этого довольно трудно, если челюсть твоя покоится в стакане. Я выудил ее из во­ды и скоренько впихнул в рог.

— Так в чем дело? Кстати, знаете ли вы, который час? — Тон мой обрел наконец нужную авторитетность.

- Да, доктор, знаю. Ровно 3,36.

Я снова глянул на часы: если Пармитер намерен быть точным, то и я не прочь.

- Вы ошибаетесь,— объявил я.- На моей дигитальной штуковине три часа тридцать две минуты и сорок секунд.

— Как скажете, доктор. И, пожалуйста, запишите это время, а также время моего звонка к вам. В дальнейшем, при расследовании, это может оказаться весьма умест­ным: от определения времени зависит многое.

Тут я надел очки и спустил ноги с постели. Мне все это очень не понравилось, особенно слово «уместный»: Пармитеру что-то около семидесяти, а в последнее время мы все чаше наблюдаем случаи преждевременного старче­ского маразма. Я лично считаю, что во всем виноват Совет по водным ресурсам: нельзя безнаказанно издеваться над природой.

— Так, Пармитер, давайте-ка с самого начала,- сказал я, нашаривая под кроватью шлепанцы.

— Ну, это из-за капеллана, сэр. Вечером с ним все было в порядке, потому что, когда я заступил на дежурство, я слышал, как он играл на органе, а мать-настоятельница сказала, что он должен был в полшестого спуститься к ним в гостиную попить со всеми чаю, и...

— Пармитер,— я изо всех сил старался быть терпели­вым,— сейчас 3,33 ночи, и пил капеллан чай в половине пя­того или в какое другое время, вряд ли так уж важно.

— Вот тут вы не правы, доктор. Потому что при вскры­тии всегда смотрят содержимое желудка.

Я уже еле сдерживался: предрассветные часы мало го­дятся для дискуссий о содержимом желудков. Или о том, как составляются заключения патологоанатомов. И тут я понял: Пармитер наверняка напился. Я бы не посмел утверждать, что он пьяница, но его привычка несколько перебирать, особенно по пятницам, была хорошо извест­на. Я думаю, на него подействовала смерть жены. Сам я холостяк и потому не вправе судить о подобных вещах, однако миссис Пармитер всегда казалось мне женщиной грозной и отнюдь не чистюлей. Лично я вряд ли бы по та­кой горевал. Может, все дело в том, что у нее был зоб?

Тут мои размышления были прерваны.

— Доктор, так вы слушаете?

— Ах, да, да... И о чем, черт побери, речь?

Я, конечно, не стал бы божиться, но мне показалось, что Пармитер попытался намекнуть на то, что я, как бы по­мягче выразиться, начинаю выживать из ума, и уж хотел было напомнить ему, что держу свой ум в куда большей готовности, чем большинство людей и вполовину меня моложе,— хотя бы тем, что за завтраком регулярно решаю кроссворды в «Таймсе», а это требует немалой сообрази­тельности, но он не дал мне высказаться.

— Вот я и пытаюсь вам объяснить! Речь о капеллане. Его убили.

Должен признаться, это сообщение меня потрясло. Од­нако прежде чем делать какие-либо заключения, необхо­димо выяснить все обстоятельства, особенно в такой маленькой общине, как наша, где верят самым невероят­ным слухам.

— Убили? — переспросил я.— Вы в этом уверены? - Теперь, оглядываясь назад, я вынужден признать, что это был не самый умный вопрос. Потому что в голосе Пармитера послышалось раздражение:

— Уверен ли я? Да в той же степени, в какой уверен в том, что вот сейчас стою здесь и разговариваю с вами. А если вы не верите, то лучше приезжайте и убедитесь сами.

— Хорошо. Только ничего не трогайте, просто про­следите, чтобы никто не входил и не выходил до при­бытия полиции. Вы уже звонили в полицию?

Пармитер все еще казался непривычно раздражен­ным:

— А как я мог им позвонить, если все это время тол­кую с вами, а вы мне не верите?

— Тогда позвоните им, а я постараюсь прибыть как можно скорее.

Одеваясь, я размышлял об обстоятельствах, кото­рые привели к столь трагической развязке в Пэррок-хаузе. За эти годы Ступл Гардетт изменилась до такой степени, что порою мне казалось, будто деревня, в ко­торую я прибыл на мотоцикле в 193... таком-то году в качестве младшего партнера доктора Бодкина, про­сто перестала существовать. После войны здесь еще размещались общественные здания, но когда в 1953-м закрыли нашу железнодорожную ветку, все они, а также местная промышленность, переместились в Конигар Вейл. Однако если внешне Ступл Гардетт и изменилась, пока в Пэррок-хаузе обитало семейство Долри, внутренний мир деревни оставался прежним. В конце кон­цов, семейство проживало здесь более тысячи лет, сохраняя пре­емственность времен. Долри жили в Пэррок-хаузе еще до нор­маннского завоевания, и хотя сам дом в его нынешнем виде был выстроен только в 1798 го­ду, на окраине поместья еще сох­ранились руины крепостных стен. По правде говоря, семей­ство всегда отличалось некото­рой эксцентричностью, впро­чем, достаточно невинной — за исключением Пола Долри по прозвищу «Бедолага»: в детстве он был ужасно тощим, потом уе­хал миссионером в Индию и, вернувшись через год, до такой степени буквально воспринял клятву «отказывать себе в лиш­нем», что отказывался приобре­тать даже самое необходимое, и так и умер холостяком в 1972 го­ду. В завещании, которое семей­ство опротестовало, но которое было сделано им за несколько лет до кончины (то есть когда его еще официально не призна­ли невменяемым), и дом, и зем­ли переходили к его старой се­минарии, с условием, что «здесь будут проживать и содержаться те Братья и Сестры во Христе, чье здоровье, как духовное, так и физическое, требует постоянного пребывания на свежем возду­хе». Лично я ничего не имею против Англиканской церкви, но широта, с коей воз­можно трактовать подобное завещание, в свое время смутила и меня. Что же касается племянников и пле­мянниц «Бедолаги», то они никогда не смогут ни за­быть, ни простить потери Пэррок-хауза. Их чувство утраты ни в коей мере не уменьшалось теми, кто все­лился в семейное владение. Я никогда не испытывал особых симпатий к Сестрам во Христе, но та фанта­стическая коллекция полоумных, которая обрела при­ют среди фамильных сокровищ Долри, отнюдь не способствовала укреплению христианского духа и в остальных жителях деревни. Особенно тяжело при­шлось нашему викарию. Он затратил долгие годы на то, чтобы создать конгрегацию из двадцати пяти по­стоянных членов, и добился он этого лишь упорным игнорированием епископского эдикта о следовании новым образцам службы. Нет, наш викарий придер­живался традиций — «Сборника гимнов старых и но­вых» и «Молебнов в трактовке короля Якова». И вот теперь все его усилия были сметены наплывом Брат­цев и Сестриц во Христе, которые начали с того, что окончательно отвратили от религии полковника Фортпатрика — а ведь наш бедный викарий добился- таки того, что полковник хотя бы минут на десять за­бегал в церковь. Теперь же полковник с легким серд­цем совсем отвратился от веры, и многие даже слыша­ли, как он однажды орал пытавшейся облобызать его сестре Агнессе: «А ну, отпусти меня, грязный мерзавец». Полковник принял ее за су­щество противоположного по­ла — впрочем, никто б не поста­вил ему эту ошибку в упрек: Се­стра Агнесса действительно ма­ло походила на женщину. А ког­да во время службы четверо из наиболее возвышенно настроен­ных Братьев каждый раз, как ви­карий имел неосторожность упоминать Иисуса Христа или Святой Дух, принимались вска­кивать и реветь «Аллилуйя», церковь покинул и мистер Биркеншоу. В следующее воскре­сенье дела пошли еще хуже. Полковник Фортпатрик объявил викарию, что намеревается бой­котировать службу, пока ему не будет дана гарантия, что его мо­литвам не станет мешать «банда педиков, оскверняющих Божий дом», на что викарий ответство­вал: он-де не может препятство­вать желающим приходить в церковь. На что полковник, в свою очередь, заявил, что уже сделал это за викария от своего и миссис Фортпатрик имени. А мистер Биркеншоу пришел на утреннюю службу с дубинкой и сообщил брату Виктору, что ес­ли тот еще хоть раз возвысит го­лос, то почувствует дубинку на своей башке: «Еще раз заорешь «Аллилуйя!», и можешь потом вопить «Аминь!», понял, черная твоя харя?», что было, в общем-то, бестактно, ибо брат Виктор не только белый, но, как погова­ривали, прибыл к нам из Алаба­мы. Короче, как вы понимаете, атмосферу в церкви теперь нель­зя было назвать располагающей, и через месяц после появления у нас Братьев и Сестер конгрегация уменьшилась до девяти человек. К тому же Братья и Сестры категорически отказывались при­нимать во внимание увещевания викария в том, что наши прихожане не привыкли-де к чересчур эмоцио­нальному проявлению религиозного духа.