Сквозь лицо скучноватого Шурика зашумели украинские деревья, в голосе его отозвались протяжные, красивые голоса его предков, и влюбилась в него Ирина, чтобы выполнить свое простое предназначение — родить ребенка, вырастить его и лечь потом, точно фасолина, в сырую землю. Может быть, в удивительной прекрасной сказке о перевоплощениях есть правда? И тогда я, встретив Шуру, просто узнала его и вспомнила, как жили мы с ним когда-то в моей чернобровой Малороссии, и разве удивительно, что осталось в памяти самое лучшее: яблоневый сад, июльское утро, колодезная вода, наш годовалый мальчик, играющий в кровати, — осталось самое светлое — солнце и любовь — остальное укатилось как яблоко, засохло и забылось…

Ольга ушла. И мне стало жаль ее. Я не люблю, когда мне мешают путешествовать на моем диване под музыку или без нее. В реальных поездках есть определенность времени, прошлое зажато кольцом современных ритмов и форм, путешествие воображаемое не знает границ, а изображение на внутреннем экране даже ярче и четче, чем на экране японского телевизора. И я сама переключаю программы и сама же участвую в происходящем; возможно, у моего сына, которого пока у меня нет, будет не просто компьютер, а домашний экран, способный всегда показывать то, что захочет его фантазия. Насколько проще ему станет разобраться в своей душе! А вскоре на такие экраны начнут изгонять из человеческой психики монстров и чудовищ, вызывающих ужас и агрессию, и безжалостно уничтожать их с помощью собственного измученного воображения, чуть направляемого молчаливым психоаналитиком. Иногда я сама себе напоминаю подобный экран — так легко и совершенно неосознанно — угадываю я чужие желания и страхи, опасения и надежды.

Но все же мне стало немного стыдно, что с Ольгой я была так неприветлива.

* * *

А я вечером у Ирины, бросив взгляд на Шуру, сообщила, как бы между прочим, что заходила к Наталье. Он сразу встал и вышел в кухню.

— Она была весьма недовольна, — призналась я.

— Ты, наверное, ввалилась, не предупредив?

— Да.

— А к ней надо — как к английской королеве. — Ирина закурила. — Знаешь, — она выпустила кудрявый дым изо рта, — просто она уязвлена, что я цапнула Шурку. Ты не представляешь, как она в него втюрена была!

Его величество господин случай столкнул нас с Натальей, кажется, еще через полгода. Но я могу и путать.

Самое смешное, что сестра моя к тому времени уже успела страшно заскучать со своим Шуриком-жмуриком. Он начал толстеть. Его раздувало как на дрожжах. Вечером он полулежал в кресле у телевизора, и дальше хоккея, сала с молоком и борща его интересы не простирались. Пел он, правда, выпив — это уж точно. "А попiд горою, яром-долиною козаки йдуть!" — орал он, заставляя нас подпевать: "Гей, долиною, гей, гей, широкую — козаки йдуть!" — и выкрикивал: "Гей! Гей!", почему-то вместо второго куплета он обязательно пел третий, вспоминал, каждый раз сокрушался и начинал петь с самого начала — и не было, не было его песне конца!

— Соседи услышат, не горлань! — раздраженно просила сестра. — Стенки-то у нас бумажные!

Шурик тихо злился. Все его недюжинные силы Ирка постаралась направить на сбережения, добычу и доставку. Потоки пота стекали с него на желтую кухонную плитку, когда он ухал на него мешок с деревенским мясом, просительно глядя на Ирку, как собака, ожидающая куска за свое хорошее поведение.

Шурка ничего в себе такого, как выяснилось, не имел.

— И что Наталья тогда в нем нашла? — поделилась как-то со мной сестра удивленно. — Битюг да и только.

— Надоел?

— Не представляешь как.

— Разведись, — предложила я.

— Нет, — сказала Ирка, — а ради чего? Другие еще хуже. Мой хоть зарабатывает прилично, обеспечивает мне в наше трудное время относительно спокойную жизнь. Вот рожу, обещал пойти в какое-то совместное предприятие, с немцами будет работать, озолочу, говорит, тебя, Иришик! Шубу хочет купить за пять тысяч. А я хочу две, одну норковую, а вторую по магазинам бегать из китайского волка. Наталья твоя от зависти сдохнет!

— Думаешь? — я засмеялась.

Наталья волновала меня, стоило мне о ней вспомнить, и влекла так же, как в детстве, когда, нарушив лагерные правила, уводила нас за деревянный забор и вела по узенькой вьющейся тропке, сбегающей к реке так отвесно, что я, помню, падала, катилась, но успевала уцепиться за коричневые корни и траву. И сейчас точно озноб побежал по мне.

— Думаешь?

— А что?

— Да так.

— Ты хочешь сказать, что она совсем не завистлива?

Я молча пожала плечами. Ну, что говорить с Иришкой?

— Все бабы одинаковы, — сестра вздохнула. — Когда мы были детьми, другое дело. И то мы с тобой все время дрались из-за кукол. Ты крысой меня обзывала.

— А ты меня воблой.

— А ты меня иголкой колола, помнишь? Я на даче сплю, ты подкрадешься — и ка-а-к уколешь! Вот стерва!

— Ты на себя-то посмотри, — сказала я, приобнимая ее за плечи, — на себя, на себя, тоже мне, курочка невинная!..

Как водится, на улице, столкнулась я как-то со своей бывшей одноклассницей Катериной. Был июньский день, из тех, что нравятся мне. Еще не пахнет городской пылью и бензином, еще листва свежая и небольшая, еще кажется, что впереди нечто удивительное; и само лето ведь удивительно после долгой, вялой, рыхлой зимы и грязной весны. Я шла в короткой юбке и ярком топе, я постукивала по асфальту небольшими каблучками и гордилась, честно признаюсь, своими длинными ровными ногами. И тут-то мне навстречу — коротконогая, как такса, Катька. Мы обменялись дежурными фразами, кто где и кто теперь кто, и я поинтересовалась — а ты? есть перемены? Пора бы, а?

Пора бы, но нет, никаких нет. Она грустно покачала головой. Нос ее вытянулся и свис. Женщины имеют такую особенность — дурнеют прямо на глазах, если у них падает настроение. Все то же — мама, я, работа, работа, мама, я, я, работа… Правда, ухаживают двое. Один вообще не русский. Да, да, глаз узкий, нос плоский, а знаешь, какие у него большие зубы? Но тебе-то он хоть немножечко нравится? Нет, что ты. Второй получше. Такой положительный. Матери все цветочки и конфетки таскает. Простите, пожалуйста, — одним словом. Жевательную резинку напоминает. Но у жвачки хоть картинка забавная. Забавная, точно. У меня у одной сынишка их собирает, целый альбом набрал. Приходи в гости, пригласила она. И я отправилась дальше. Мои длинные ноги перестали радовать меня. Грустная правда жизни, размышляла я уныло, читаешь в детстве сказки, потом всякие там романчики про любовь, а жизнь тебе подарит двух, один из которых кривоног, а второй туп, вспомнишь тут Агафью Трофимовну. Или как ее?

Иришка, меж тем, ждала первенца; она плавала по квартире, тихая и похорошевшая, осматривала обои, рассуждала певуче, что в кухню лучше бы в розовый цветочек, а в спальню квадратиками, нет, пожалуй, лучше в столовую квадратиками, а в спальню — с завиточками. По субботам она, гораздо охотнее подпевала "гей, гей, козаки идут", а Шурик стал чаще и шире улыбаться, пристроился к немцам, стал уйму получать, купил домашний кинотеатр и вечерами, прижавшись пухлыми боками, замирая и краснея, они глядели "порнушку". Фильмы ужасов Иришка отложила на потом, Шурику и то запретила доставать диски и кассеты, пока не рожу, объясняла она, не буду смотреть и тебе не дам, а то мне завидно станет, а посмотрю сама и рожу еще неведому зверушку. Ну, вот, как-то доверительно сказала она мне, вот, все у меня теперь как у людей, вошла моя житуха в свои прямые берега, потекла она теперь спокойно, как и должно быть у женщины, тебе бы тоже пора пристроиться, сколько можно болтаться цветком в проруби, уже не девочка поди. И не рок-звезда. О, ес. Не рок. Так о чем думаешь?

* * *

Уже кончалось лето. Дай, думаю, загляну к Катьке. Так просто, от нечего делать. Отпуск мой прошел, два раза звонила я в июле Наталье, но не застала. Мы ведь с ней почти коллеги: она — архитектор, а я занимаюсь дизайном. Где она, кто ее знает. Да, отпуск прошел, как с белых яблонь дым, ничего хорошего он, как водится, не принес. Я смоталась в Анталию, загорала до одурения, то есть здоровье принесла в жертву красоте и выглядела круто.