Литмир - Электронная Библиотека

— Жора, — представила она, — Ольга.

— Поехали? — Он полуобернулся.

Она кивнула.

Машина ловко пролавировала между другими, скопившимися здесь автомобилями и вырвалась на шоссе. Наверное, Наталья представлялась Жоре чем-то вроде супердорогого "Мерседеса". А что? Наверняка.

Обращалась к нему, она выдавала сомнительные сентенции, полные, наверное, совершенно ему непонятных, но весьма звучных слов: фрустрация, девиация, конвергенция. Последний термин меня прямо добил: по-моему, она просто издевалась, но над кем — над Жорой или надо мной?

На повороте Жора притормозил: авария. Он открыл дверцу, высунулся и крикнул: "Чего помочь? Нет?" — и машина опять рванула.

Зеленоватыми своими стручками он постреливал через зеркальце машины в Наталью, и она отвечала ему слегка насмешливым прищуром, в котором при старании можно было угадать и обещание…

Когда мы доехали и Жора высадил нас возле Натальиного дома, и она, прощаясь, махнула ему вслед рукой, я не удержалась и спросила: "Ну, это и есть твой единственный?"

Она захохотала так громко и заразительно, что пробегавший мимо мальчик лет семи, приостановился, подпрыгнул и тоже засмеялся, на нее глядя. Прохохотавшись, она сказала обычным своим тоном, а не тем женским голоском, с которым вела беседу с Жорой: "Ты что с ума сошла?" — и даже вздохнула устало.

— А что?

— Он всего лишь неплохой парень.

Мальчик был уже довольно далеко от нас, но все-таки оглянулся, снова приостановившись и ковырнув палкой асфальт. Он по-прежнему улыбался.

— Криминальный Робин Гуд? — Я вспомнила своего отца-правдолюбца. — Признайся, да?

Наталья промолчала. Но погрустнела.

— Холодно, — сказала я.

— Пойдем.

И мы, как было у нас уже заведено, поднялись к ней.

— Кстати, твой Игорь мне звонил, — Она зажгла в прихожей свет и снимала сапожки. Откровенно говоря, я удивилась, что она призналась: может быть, ей хотелось вызвать у меня досаду?

— Я в курсе.

Он звонил при мне, вернулся с охоты и вдруг решил сделать ей шикарный презент — несколько рыжих лисьих шкур. Меня-то он, явно, подтравливал, а ее то ли искушал, то ли своеобразно ей мстил — вот, мол, от кого, а главное, от чего ты, дорогая, отказалась!

Лисьи шкуры она, конечно, не взяла. Гордая. Но, как говорит моя Ирка, гордость в наше время — разновидность идиотизма.

Мы прошли в комнату, сели, она ушла в кухню. Могла бы с ее-то внешними данными жить она как королева, а приходится от одной скромной зарплаты до другой. Таких глупых баб мужики любят: вкладываться особо не надо, все равно подарков и денег не берут, в круизы за счет их предприятия или их собственный не ездят. Она вернулась, поставила на столик чашки, кофейник, пирожные.

— Ты что, закурила?

— Я? — Она искренне удивилась. — Нет. А почему ты решила?

— Да так…

Мы вновь пили кофе, потом чай, потом опять кофе, эклеры оказались вкусными и свежими, правда, они стали вдвое меньше, но втрое дороже, меня это возмущало, даже сладость во рту отдавала горечью.

Несколько минут спустя она заговорила о своем характере. И не определишь, лжет она или рассказывает правду. Конечно, в привычном смысле она никогда не лгала, она просто как бы укрупняла и отделяла от цветного многогранника своего "я" одну грань, превращая ее в квадрат или ромб, то есть фигуру отдельную и завершенную, а значит, и отличную от того многогранника, каковым являлась. Но до этой мысли я додумывалась долго.

— Я бы на месте мужчин шарахалась от меня, — рассуждала она, презабавно размахивая руками, — потому что у меня есть одна такая особенность, я ее сейчас попытаюсь объяснить, а ты скажешь, у тебя так же бывает или не так…

Ей почему-то часто хотелось найти сходство с собой, и, если вдруг это удавалось — собеседник ей мог всего лишь подыграть, чего она совершенно не замечала, — радости ее не было предела.

— Чувство существует во мне как бы само по себе, оно первично. Ну… как трафарет фотографа: просунул лицо и правую руку и заснялся в костюме генерала Ермолова, — и фотографу абсолютно безразлично, чья физиономия будет торчать на снимке! Пусть втиснется в портрет толстенький господин с пышными усами, пусть худой джентельмен, одиноко расхаживающий по пляжу в долгих полосатых трусах. Миг! Вспышка! Любовь!. . Представляешь, какой кошмар?

Но я почувствовала, что на самом-то деле она довольна тем, что нашла юмористический образ для одной из своих черт… И все равно нельзя было верить всему сказанному до конца!

Я погасила сигарету, ту самую, подаренную парнем на рынке… Как-то незаметно, пока рассуждала, она умудрилась достать ее из своей сумки и протянуть мне. Заботливая, черт побери.

Встав с дивана, я прошлась по комнате, задержавшись взглядом на космическом коттедже, белевшем на стене, и подошла к зеркалу. Черноволосая, голубоглазая женщина двадцати девяти лет. Амазонка. Любовница охотника. Охотник тянет резину, тянет кота за хвост, тянет мои нервы!

— Да, Наталья, — сказала я, оторвавшись от созерцания себя в зеркале, — ты любить никого не способна!

Закурить еще? Нет, не буду — стал портиться цвет лица.

— Ты, как вода, способна только в себе топить.

Сравнение с водой я позаимствовала у поэта Мартынова, он соловьем разливался, какая Наталья бывает: то спокойная, милая, и золотые блики качаются, как лепестки, на водной глади, а то вдруг тучка налетит — и забурлит, рассердится вода, погаснут лепестки, и пенистые языки начнут выбрасывать на серый берег всякий мусор. Мне понравилось, как оригинально и красиво он все это излагал, я даже не позавидовала, что — не обо мне. Ладно, она — Натали, а я Ольга. Переживем.

— Что в тебя упало, то пропало — вот и вся твоя любовь.

— Ну, это еще вопрос, — бодро заговорила она снова, довольно улыбаясь, — впрочем, я бы поставила проблему иначе: кого, кроме своих случайных моделей, может любить фотограф? Художника, так ярко нарисовавшего бурку и саблю? Соседа-фотографа, промышляющего на другом берегу?

— Жену, — сказала я, усмехнувшись.

— Ты не с той стороны заходишь! При чем тут жена? Фотограф-то — это мое чувство.

— Я помню.

— Ну, если тебя такой образ не устраивает, представим манекенщицу. Не топ-модель, купающуюся в деньгах и славе, а остающуюся в тени манекенщицу. Это именно она первой демонстрирует новые модели одежды не публике, а профессионалам — тем, кто станет такие костюмы или платья шить для продажи. Она любит все те модели одежды, которые ей приходится демонстрировать, но имеет ли она свой костюм, свой стиль?

— Не знаю, — сказала я, пожав плечами, — по-моему, ты больше сама похожа на модельера, на кутюрье. Только придумываешь ты не модели одежды, а жизнь…

— Ты думаешь… Ольга, — Наталья вдруг посерьезнела. — А знаешь, мне иногда кажется, что все лица, любимые мной, уже были в альбоме моей памяти, и любовь — это всего лишь вспышка узнавания. Может быть, и единственное лицо закодировано в генах?

Я представила кривую ухмылку Игоря.

— И я раскручиваю и проявляю жизнь как пленку, снятую кем-то до моего рождения — не мной ли самой? — и узнаю лица, узнаю места, где, казалось бы, никогда не бывала, предугадывая, что вот именно за тем поворотом и случится встреча, которой жду…

— А я в детстве больше всего любила наряжаться, — призналась я неожиданно для себя и достала из сумки косметичку, чтобы подкрасить губы, — я наряжалась в принцессу и короля представляла, будто он едет на охоту и трубит в рог. — Мама моя, помню, жаловалась, что до моего отца за ней ухаживал настоящий мужчина, а она вот струсила и, познакомившись с отцом, быстро выскочила за него, думала, тот на ней не женится.

— Настоящий мужчина — не существует, — подала реплику Наталья, — он то же, что и настоящая женщина.

Я пропустила ее слова мимо ушей. В конце концов имею я право поговорить о себе?!

— Ты даже представить себе не можешь, — продолжала я, — какой правильный у меня папаша: все — по букве закона. Непередаваемая тоска. Мне года четыре было, он мне уже распорядки дня писал и на стенку прикреплял: в девять — подъем, в девять пятнадцать — гимнастика, в девять тридцать пять — завтрак… И подробно, на другой бумажке, какие я обязана сделать упражнения: бег на месте — 50 секунд, приседания — 10 раз, наклоны туловища в сторону — 7 раз, наклоны вперед — 8 раз…

20
{"b":"579905","o":1}