Этьен никак не отреагировал на ее слова, лишь спокойно спросил, не сообщили ли ей часом, что она умирает? Жюльетт пришлось признать, что нет, ей сказали то же самое, что и Патрису: эмболия легочной артерии, связанная, по всей видимости, с рентгенотерапией, и это ее окончательно доконало. Особенно то, что придется платить по счетам старой болезни, с которой, как ей казалось, она навсегда распрощалась.

Немного помолчав, она заговорила снова, но уже спокойнее: «Я страшно боюсь умереть, Этьен. В шестнадцать лет, когда я болела, у меня было романтическое представление о смерти. Она казалась мне привлекательной. Я не знала, была ли моя жизнь действительно под угрозой, но возможность умереть как-то не пугала меня. Ты сам говорил мне, что в восемнадцатилетнем возрасте считал, будто подцепить рак — это клево. Я отлично помню, ты сказал „клево“. Но теперь у меня есть дети, и мне страшно. Я прихожу в ужас при мысли, что оставлю их одних. Понимаешь?»

Этьен кивнул. Конечно, он понимал, но вместо того, чтобы сказать то, что сказал бы любой другой на его месте: «Кто тебе говорит о смерти? У тебя эмболия легочной артерии, а не рак, так что не сходи с ума», он произнес: «Если тебя не станет, они от этого не умрут».

«Это невозможно. Я очень нужна им. Никто не будет любить их так, как я».

«Откуда ты знаешь? Ты слишком высокого о себе мнения. Надеюсь, сейчас ты не собираешься умирать, но если придется, то постарайся не только говорить, но и думать: их жизнь не закончится вместе с моей. Даже без меня они будут счастливы».

Когда Патрис вернулся, поручив девочек заботе соседей, Жюльетт не проявляла и тени той паники, единственным свидетелем которой стал Этьен. Она взяла на себя роль образцовой пациентки, доверчивой и позитивной, решив, что так будет лучше для всех. Врачи говорили, что кризис миновал, причин сомневаться в их выводах не было, и она, возможно, поверила в это. Через пять дней ее отправили домой с предписанием носить эластичные чулки и принимать антикоагулянты, чтобы окончательно восстановить дыхательную функцию.

Однако этого не случилось. Ей по-прежнему не хватало воздуха, она задыхалась, словно рыба, вытащенная из воды, вытягивала шею, чувствовала постоянную тяжесть в груди. «Вы оцениваете свое состояние как невыносимое?» — спросил врач по телефону. Нет, невыносимым его нельзя было назвать — она же терпела, но мучительным и тревожным — несомненно. Нужно подождать, пока не подействуют лекарства, последовал ответ. Посмотрим на результат в начале января.

Рождественские каникулы они провели в Савойе у родителей Патриса. Девочки дулись на мать из-за того, что она постоянно жаловалась на усталость, не помогала наряжать елку, не играла с ними. Тогда она преображалась, шутила, изображала из себя старую, ни на что не годную старушку, место которой в мусорной корзине. Малышки веселились, кричали: «Нет! Нет! Только не в корзине!» Но Патрису Жюльетт призналась, что именно так она себя и чувствовала: гнилой изнутри, неизлечимой, годной лишь для свалки. В доме было полно народа, царила шумная предпраздничная суета, дети топали по лестницам и носились из одной комнаты в другую. Супруги запирались в своей спальне, ложились на кровать и бережно обнимали друг друга. Жюльетт шептала, поглаживая щеку мужа: «Бедный мой, тебе со мной не повезло». Патрис протестовал: он вытащил счастливый билет, лучшего и быть не могло. Тронутая очевидной искренностью его слов, она отвечала: «Это я сделала свой лучший выбор в жизни. Я тебя люблю».

В день Рождества на Шри-Ланку обрушилось цунами. Семья узнала, что Элен и Родриго не пострадали еще до того, как поняли, какой опасности они избежали. Но очень скоро все новостные каналы начали транслировать специальные выпуски, позволявшие наблюдать за катастрофой в прямом эфире: виды опустошенных тропических пляжей сменялись картинками разрушенных бамбуковых хижин, кричащих и плачущих полуодетых людей. Все, что там происходило, казалось бесконечно далеким от заснеженной Савойи, дома из бутового камня, огня в камине. В огонь подбрасывали смолистое полено, сочувствовали пострадавшим и наслаждались чувством собственной безопасности. Все, кроме Жюльетт. К ней относились, как к выздоравливающей, словно с каждым днем ей становилось все лучше, хотя она чувствовала, что лучше не становится, что это не нормально, когда постоянно нечем дышать. Она видела беспокойство Патриса и не хотела тревожить его еще больше. Думаю, ей хотелось позвонить Этьену, и если она этого не сделала, то вовсе не из опасения побеспокоить его, — напротив, она знала, что может обратиться к нему в любое время, — а потому что звонить Этьену было равноценно приему чрезвычайно мощного и эффективного медицинского препарата, который берегут на тот случай, когда станет совсем худо. Жюльетт уже чувствовала себя очень плохо, но начинала подозревать, что худшее еще впереди.

Через день после возвращения в Розье, Патрису пришлось везти ее в больницу. Всю ночь, проведенную в отделении экстренной помощи, Жюльетт задыхалась. Врачи определили осложнение эмболии: вода в плевре сдавливала артерию и мешала нормальному дыханию. Новый год Жюльетт провела в больнице во Вьене. Жидкость из легких удалили. Как и в прошлый раз, ее отправили домой, сказав, что сейчас она пойдет на поправку. Снова день проходил за днем, но лучше ей не становилось. Жюльетт снова госпитализировали, на этот раз в пульмонологию больницы Лион-Сюд. И снова ей провели дренаж легких, но на сей раз сделали анализ удаленной жидкости и выявили метастазированные клетки. Жюльетт объявили, что у нее рецидив рака.

В то утро Этьен повел старшего сына Тимоте на тренировку. Сидя на скамейке за сеткой корта, он наблюдал за его игрой, когда в кармане зазвонил мобильник. Жюльетт без обиняков рассказала ему поставленном диагнозе. Она была спокойной, говорила ровным голосом, и ничто не напоминало о паническом звонке месячной давности из протестантской больницы. Этьен попытался успокоиться, как умел делать только он — полностью концентрируясь на лишь ему известной точке внутри живота. Сначала в голову пришла мысль немедленно отправиться в Лион-Сюд, но он передумал, и тому имелось несколько причин: во-первых, сегодня он работал, во-вторых, Жюльетт сказала, что сейчас у нее находится Патрис, в-третьих, он предпочитал встречаться с ней один на один и, наконец, по собственному опыту он знал, что вечер в больничной палате — самое тяжелое время, а также время самых глубоких откровений и близости.

Он приехал после ужина. Под взглядом Жюльетт Этьен подошел к изножью кровати и там остановился. Никаких объятий, дружеских поцелуев, похлопываний по плечу или рукопожатий. Он знал, что весь день она могла расслабляться в объятиях Патриса, слушать нежные, успокаивающие слова, что говорят обычно маленькой девочке, проснувшейся среди ночи от кошмара: не бойся, я с тобой, возьми меня за руку, сожми ее, пока ты держишь мою руку с тобой не произойдет ничего плохого. С Патрисом она могла вести себя, как маленькая девочка, ведь он был ее мужчиной. С Этьеном все было иначе, и она была другой женщиной: дамой с сильным характером, способной управлять своей жизнью и размышлять над ней. Патрис был ее тихой гаванью, но не Этьен. С Патрисом она должна быть сильной, тогда как с Этьеном имела право на то, что нельзя показывать тем, кого любишь: страх и отчаяние.

Жюльетт выглядела такой же спокойной, как во время утреннего телефонного разговора. Какое-то время оба молчали, потом она сказала, что у нее рак груди, а не легких. Очаг был в груди, в легких появились метастазы. Днем ей сделали сцинтиграфию[50], чтобы выяснить нет ли метастаз в костях. Результат не совсем ясен, или же врачи не хотят говорить ей правду. В любом случае, дело плохо.

Этьен вспомнил поразившую его фразу из книги биолога Лорана Шварца[51]: раковая клетка — это единственный живой организм, который может быть бессмертным. И еще он подумал: «Ей тридцать три года». Вместо того, чтобы сесть в кресло у кровати, Этьен пристроился как можно дальше от нее — на огромном чугунном радиаторе, прогревавшем небольшую палату так, словно это была сауна. Жюльетт молчала, и говорить пришлось ему. Начиная с этого момента все будет меняться буквально каждый день: лечение, протоколы процедур, чаяния, напрасные надежды… Такие изменения — самое тяжелое в течении болезни, и к ним она должна быть готова. Нужно максимально ограничить посещения родственников и знакомых, поскольку это неоправданная трата энергии. Главное держаться, день за днем, не тратить сил понапрасну. Если через несколько месяцев она почувствует себя настолько хорошо, что решит вернуться к работе, то ей стоит просить перевод в Лион, там будет легче чем во Вьене. В этом вопросе Этьен был настроен очень решительно, он даже предложил написать от ее имени письмо и поговорить о ней с первым председателем апелляционного суда в Гренобле. Но он больше не говорил о девочках, о том, что надо готовиться покинуть их, или о том, что надо готовить их к ее уходу. Этьен знал, что она думала именно об этом, но пока ему было нечего сказать помимо того, что уже он сказал раньше, в протестантской больнице.