В этом году состоялся процесс, наделавший много шума в прессе. Речь шла о семейной паре, чей ежемесячный доход составлял 2600 евро: он был рабочим, она — санитаркой. Они хотели убить пятерых своих детей и покончить жизнь самоубийством. Двенадцать лет семья жила в кредит, имела шесть банковских счетов, двадцать один револьверный кредит, пятнадцать потребительских карточек и около 250000 евро долга, но наступил момент, когда кредиторы потребовали возврата денег. Заманчивые предложения сменились настойчивыми требованиями погасить задолженность, причем все заимодавцы обрушились на семью одновременно. Стало невозможным покрывать один кредит за счет другого, открывать новую кредитную линию с расчетом выгадать время. Игра была закончена. Последней, еще незаблокированной кредитной карточкой супруги воспользовались для покупки новой одежды, чтобы их дети в красивых обновках могли отправиться в мир иной — «такой же, только без долгов», как с пугающей искренностью сказал глава семейства. Коллективного самоубийства не получилось, погибла только одна из девочек. По приговору суда присяжных отец получил пятнадцать лет, мать — десять. Этот процесс взбудоражил всю Францию. «Дело трогательное, — сказал Этьен, — но на самом деле не показательное, поскольку семья Картье пользовалась кредитом абсолютно беспечно и жила не по средствам. Они покупали телевизор и игровую приставку для каждого ребенка, самую дорогую электробытовую технику, часто и без нужды меняли машину, мебель, аппаратуру, подписывались на все что ни попадя; одним словом, относились к такой категории людей, которым даже самый бестолковый продавец мог впарить все, что ему вздумается. Социологи называют людей этого типа „активными“ сверхдолжниками, из-за экономического кризиса их стало значительно меньше по отношению к „пассивным“ сверхдолжникам. Последних нельзя упрекнуть в чрезмерном потреблении и безрассудном использовании кредита лишь на том основании, что они бедны, очень бедны, и у них нет другого выбора кроме как брать в долг, чтобы заполнить тележку в магазине пакетами с лапшой. Как правило, к ним относятся люди старше пятидесяти лет с минимальным реабилитационным доходом[37] или одинокие женщины с детьми, не имеющие ни специальности, ни работы, ни перспективы найти ее — если очень повезет, они смогут устроиться куда-нибудь на неполный рабочий день с низкой зарплатой, без всяких гарантий и с классическим негативным последствием: в итоге выяснится, что выгоднее не работать, а жить на гарантированное пособие. У таких есть только долги и нет средств выплачивать их. Дела на этих должников стопками громоздятся на столе судьи малой инстанции».
И как же поступает судья малой инстанции? В принципе, у него не так уж много места для маневра. Он прекрасно видит, что одну сторону представляет загнанный в угол бедняк, другую — крупное, беспощадное кредитное учреждение, но оно по определению не обязано сентиментальничать и кого-то жалеть, как, впрочем, и сам судья. Между бедняком и крупной конторой заключен договор, и роль судьи заключается в обеспечении выполнения договорных обязательств: он должен либо заставить должника платить, либо принять решение описать его имущество. Проблема заключается в том, что должник чаще всего оказывается неплатежеспособным и даже не подлежащим обращению взыскания, то есть обладает лишь самым необходимым для выживания. До середины XIX века выходом из тупика было заключение должника в долговую тюрьму. Этьен рассказал мне, что это установление было упразднено не из соображений гуманности, а прежде всего потому, что содержание заключенных возлагалось на их кредиторов, а не на государство, и экономические интересы возобладали над чувством удовлетворения от вида должника, упрятанного за решетку. В наши дни существует другое вариант — комиссия по сверхзадолженностям.
Этьен еще учился в Национальной школе по подготовке и совершенствованию судебных работников, когда в 1989 году под давлением крайней социальной необходимости в каждом департаменте страны согласно закону Нейерц[38] были созданы комиссии, отвечавшие за поиск решения в тех случаях, когда его, по всей очевидности, не существовало. В глазах преподавателя, потешавшегося над потребительским правом, имевшим репутацию незаслуженной подпорки для дураков, введение совершенно скандального с юридической точки зрения новшества — права не платить по долгам — выглядело почти что концом света. Теоретически, речь шла о другом — об оценке возможностей должника делать ежемесячные выплаты при условии затягивания пояса и предложении заинтересованным сторонам, как должнику, так и кредитору, графика погашения долгов. На самом деле, после жонглирования отсрочками, переносами и продлениями сроков выплат наступал момент, когда говорить можно было только о ликвидации долгов. Спустя пятнадцать лет, когда ситуация ухудшилась еще больше, этот юридический казус окончательно оформился c принятием закона Борлоо[39], вводившего в судебную практику «процедуру персонального восстановления», известную также под названием «гражданская несостоятельность». С этого момента к физическим лицам стал применяться принцип коммерческого банкротства. Иными словами, если при рассмотрении их дел сложившаяся ситуация расценивалась как «совершенно безнадежная», — а вынесение такого заключения в любом случае представляется крайне спорным, — их долги просто-напросто аннулировались, и кредиторам ничего не оставалось делать.
Ничего подобного еще не было в 1997 году, когда Этьен приехал во Вьен. Но общества потребителей и парламентарии, как левые, так и правые, активно работали в этом направлении, выступая против лоббирования кредитных учреждений. В качестве примера они приводили Эльзас и Мозель, где подобная практика применялась уже много лет, и катастрофы не произошло — земля не сошла со своей оси. С 1998 года закон Обри сделал возможным частичное освобождение от долгов, и этот путь все чаще и чаще стали рекомендовать комиссии по сверхзадолженностям. Следовать этим рекомендациям или нет зависело от судьи, его взглядов на право и жизнь.
Во Вьене я посетил слушания нескольких дел по сверхзадолженностям. К тому времени Этьен уже не занимался судопроизводством, и председательствовал на тех судебных заседаниях судья Жан-Пьер Риё. Он был предшественником Жюльетт на этой должности, и после ее смерти был назначен временно исполняющим обязанности судьи. Этьен проработал с ним два года и отзывался о нем наилучшим образом. «Ты сам увидишь, — сказал он, — Риё — моя полная противоположность, но он знает, где он». В устах Этьена странная фраза «он знает, где он» являлась комплиментом самого высокого достоинства. Сначала я не улавливал ее смысл, но теперь он стал для меня понятнее, и причина того, несомненно, заключается в том, что я сам стал лучше понимать, где я. Жан-Пьер Риё — пятидесятилетний здоровяк, в прошлом регбист и воспитатель малолетних правонарушителей, ставший судьей уже в зрелом возрасте, любил вспоминать, что до 1959 года судья малой инстанции назывался мировым судьей. Смысл своей профессии он видел в примирении сторон и поиске путей, позволяющих людям договариваться между собой. А еще ему очень нравились выезды на места совершения правонарушений, к сожалению, из-за нехватки времени они проводились все реже и реже. Допустим, человек обращается к вам с жалобой: «Фирма „Пупкин“ установила мне ворота с электрическим приводом, но они не работают». Что вы делаете? Вы отправляетесь посмотреть на эти ворота. Вы вызываете машину, берете с собой секретаршу, звоните на фирму «Пупкин», чтобы они тоже приехали по указанному адресу и, если повезет, договариваетесь подписать на месте протокол о соглашении сторон, после чего все отправляются пропустить по стаканчику. Такой крестьянский стиль работы был чужд Этьену. Он не любил разъезжать по всякого рода вызовам. Ему нравилось право в чистом виде, тонкость юридического рассуждения, тогда как Жан-Пьер охотно соглашался выступать в роли выездного юриста. «Я ничего не понимаю в праве, — пожимал он плечами. — Я лишь хочу, чтобы люди не жульничали и не крали».
