— Нет, Сыцзя, так не пойдет. Если тебе не надо, то и мне тоже. Ты человек благородный, и я не подлец. Будем все делать по справедливости.

Лю Сыцзя не ответил. Он сидел на корточках и внимательно следил за электроплиткой, на которой в алюминиевой кастрюле варился нарезанный ломтиками батат. Потом взял палочками для еды один ломтик, попробовал, удовлетворенно причмокнул. Зачерпнув из пакета горсть кукурузной муки, бросил в кастрюлю, размешал. Все его движения были свободными и отточенными, было очевидно, что он постоянно занимался этим. Когда похлебка сварилась, парни, облизываясь, начали протягивать свои миски. В городе никогда не ели такой простой еды, это Лю Сыцзя ввел ее в автоколонне. Среди молодых шоферов он был самым большим оригиналом, давно обошел все харчевни Тяньцзиня, испробовал и западную кухню, но главной его привязанностью оставалась кукурузная похлебка с бататом, которую он ел еще в детстве и без которой не мог прожить и дня. Каждое утро он завтракал не жареными лепешками, не мучными плетенками, а большой миской похлебки. Опустошив свою миску, Лю Сыцзя вытер рот и тут только взглянул на деньги, лежавшие на скамейке.

— Так они действительно тебе не нужны? — спросил он Хэ Шуня.

— Действительно, — ответил тот, но голос его дрогнул. Он уже немного раскаивался в своем благородстве, однако не мог сразу отречься от собственных слов.

— Ну что ж, хорошо, — промолвил Лю Сыцзя и поглядел на Хэ Шуня, как бы мешая ему передумать. — Но другим ты должен говорить, что взял себе все деньги, потому что мы воспользовались патентом твоего отца. Если партком или суд начнут разбирательство, мы обязаны стоять на том, что твой отец заболел, дома положение трудное, вот ты в свободное от работы время и решил помочь отцу. А я просто люблю жарить лепешки и по-товарищески помог тебе.

— Здорово придумано! — загудели все в раздевалке. Хэ Шунь тоже закивал, но его беспокоило, кому же достанется выручка.

— А деньги?..

— Не тревожься, мне они по-прежнему ни к чему, они нужны для другого. К Суню Большеголовому жена приехала из деревни лечиться, живет здесь уже полгода, и вот врачи установили диагноз: рак желудка. Ей считанные дни остались! А Большеголовый из-за ее лечения в долги залез, дома четверо детей. Мы с ним вместе работаем, так что должны ему помочь.

Хэ Шунь вскочил и, схватив со скамейки деньги, спрятал в карман.

— Так ты ему хочешь отдать? Да я лучше выброшу их, чем отдам этой деревенщине! Больно жирно!

Лю Сыцзя изменился в лице, но голоса не повысил:

— Я тоже деревенщина, а все мы от обезьян произошли. Между прочим, и твои предки, прежде чем стать коренными тяньцзиньцами, пахали в деревнях. Если не хочешь помочь Большеголовому, забирай деньги, мы сами соберем…

Шоферы снова одобрительно загудели. Хэ Шунь почувствовал, что денежки могут все-таки уплыть от него.

— Если ему трудно, он может написать заявление и попросить помощь от завода!

— Ты знаешь, что в прошлом месяце он уже писал заявление, просил двадцать юаней, а в результате получил всего пятнадцать. В этом месяце ему вообще ничего не дадут. На заводе не могут купить даже рукавиц и мыла — денег нет; зарплату неизвестно когда будут платить, какая же надежда на завод? Нашим руководителям не до Большеголового, Его старуха прописана в деревне, поэтому ей оплачивают только половину лекарств, а остальное он сам платит. Он больше двадцати лет в автоколонне, мужик надежный. Да как же у нас хватит совести не протянуть ему руку в такой момент?! Стоит мне только заикнуться о сборе денег, и никто не отвернет рыла, все дадут. Но сейчас не то, что несколько месяцев назад, премий нам не дают, а из зарплаты устраивать поборы нехорошо, вот я и придумал торговать лепешками. Если дирекция, партком или завком тронут меня, я найду, что им сказать. Хэ Шунь, даю тебе послабление: поскольку мы пользовались патентом твоего отца и ты мне помогал, тебе, конечно, полагается доля. Но если бы твой отец торговал сам, он за утро заработал бы не больше пяти юаней, так что бери себе семь сорок, а остальные двадцать отдадим Большеголовому. Ну как, пойдет?

— Раз ты все так толково объяснил, я тоже поступлю по-товарищески. — Хэ Шунь стиснул зубы и снова бросил деньги на скамейку. — Мне не надо ни фэня, отдавай все Большеголовому!

— Хорошо, вот это правильно. Только деньги ты спрячь, поедешь в рейс и завезешь ему в больницу.

— Нет, не повезу! Чтоб я собственные деньги да собственными руками дяде отдавал? Слишком жирно для него! Довольно вы мне голову заморочили. Я даже отцу с матерью так не угождал!

— Странный ты человек, — засмеялся Лю Сыцзя, — это ж для тебя возможность отличиться, показать свою доброту! Раньше ты обижал Большеголового, а теперь, в самую трудную для него минуту, принесешь ему деньги. Да он так расчувствуется, что, поди, кланяться тебе будет! Это поручение — честь для любого.

Хэ Шунь тоже засмеялся и спрятал деньги.

— Но имей в виду, когда будешь отдавать их, не говори, что они получены за лепешки. Большеголовый — человек робкий, узнает — и не возьмет. Ты скажи, что это ребята для него собрали, можешь и себе все приписать — я не буду в обиде. Если начальство запретит нам торговать, черт с ним, а если не запретит, я думаю торговать целый месяц. Конечно, мы не каждый день будет загребать по двадцать с лишним юаней, но, сколько ни заработаем, половина пойдет Большеголовому, а половина тебе, мне ничего не надо.

— Сыцзя, — сказал кто-то, — будь осторожен, только что звонили из парткома и вызвали Цзе Цзин. Наверняка по этому делу.

— Ничего, я как раз мечтаю, чтоб меня пригласил для беседы лично секретарь парткома. Если кто другой вызовет, я не пойду! — молвил Лю Сыцзя и повернулся к шоферу, ведавшему учетом. — Эй, Пятый, ты не пиши Большеголовому вынужденные прогулы, пиши, что он на работе. Если ему еще и зарплату урежут, будет совсем худо!

Пятый был несколько озадачен:

— Нельзя, сейчас не то, что в прошлые годы. Цзе Цзин научилась не только машину водить, но и работу учитывать, все видит насквозь, да так крепко в руках держит, что не обмануть. Если узнает, мне плохо придется.

— А ты временно отдай тетрадь учета мне. Если что случится, я и отвечу.

— Ладно, это можно. Но ты тоже будь осторожен: у Цзе Цзин есть одна штука — настоящий «План восьми триграмм»[58]. С помощью этого «Плана» она собирается прижать нас, да так, что не пикнем. Смотри не попадись!

Лю Сыцзя промолчал. Ему было известно содержание этого нового «Плана восьми триграмм», но он удивлялся, как неуклонно растет авторитет Цзе Цзин, некоторые боятся ее и еще считают, что он тоже должен бояться. Конечно, она — заместитель начальника, а он — шофер, ее подчиненный, однако на деле Лю Сыцзя относился к ней противоречиво: то досаждал ей, то помогал, изумленный ее мужеством. Руководя автоколонной, девушка опиралась на кое-какие из его идей, которые его же в результате и покоряли.

На этом неофициальное собрание закончилось. Сила Лю Сыцзя состояла в том, что его уважали и шалопаи, и серьезные люди. Таких в рабочей среде любят. Он был одновременно и справедлив, и самовластен: то лучше самых хороших, то хуже самых плохих. С начальством обычно пререкался, и чем энергичнее на него давили, тем непокорнее он становился. Простачков, как правило, не обижал, а иногда даже был с ними великодушен. Особую слабость питал к деревенским, потому что сам вышел из крестьян. Лишь после окончания начальной школы Лю Сыцзя переехал из уезда Цансянь в Тяньцзинь. Учился он лучше всех, но городские ребята вечно высмеивали его за простоватую одежду и деревенский выговор. Учителя, видя успехи Сыцзя, сделали его старостой класса. Каждый раз, когда очередной преподаватель входил, он кричал: «Встать, смирно!» И эти слова звучали так по-цансяньски, что ребята смеялись. Ему надавали всяких обидных прозвищ и дразнили его то в классе, то на спортплощадке, то на улице. Он очень стыдился и не смел ни разговаривать, ни играть с другими, рос тихим и одиноким. Завидев где-нибудь одноклассников, немедленно скрывался от них.