По залу разлилось нежное, мягкое сияние светильников, театр готов к приему зрителей. Но в зале пока пусто, ни единого зрителя, из оркестра доносятся беспорядочные звуки — там настраивают инструменты. Их настраивают вплоть до самого начала спектакля, когда зал заполняют зрители. Лао Вэй вдруг почувствовал, как трудно руководить труппой. Сколько всяких правил расклеено на стенах. Но хоть бы кто-нибудь бросил на них взгляд, проанализировал свои поступки. Лао Вэй почувствовал угрызения совести: это он довел ансамбль до такого состояния! Он смотрел на занавес фиолетового цвета, на ряды кресел, обтянутых искусственной кожей, и невольно вспоминал о том, как, приехав в город, они давали свое первое представление.

В тот день прежний руководитель ансамбля попросил Лао Вэя съездить за цветами для актеров. Лао Вэй, не раздумывая, согласился, забыв о том, что в городе цветы — проблема, не то что в деревне — рви в поле сколько хочешь. Он исколесил на велосипеде весь город, пока наконец купил цветы, и весь в мыле примчался в театр. Занавес был раздвинут, актеры стояли на сцене и аплодировали. Лао Вэй, запыхавшись, подлетел к сцене, куда уже поднялся весь состав актеров, занятых в спектакле.

«Опоздал!» Он хлопнул себя по голове, проскочил мимо начальства вперед и каждому актеру преподнес по цветку…

Руководитель ансамбля, находившийся в зале, вне себя от гнева топал ногами. «Я чуть в обморок не упал», — сказал он потом Лао Вэю.

Уже позднее Лао Вэй узнал, что эти цветы были предназначены для ведущей актрисы, исполнявшей роль Сиэр[28], и преподнести их должен был сам руководитель ансамбля. Вот как оплошал Лао Вэй. Но он и в самом деле считал, что по высшей справедливости каждый актер заслуживает цветка. Тяжелый у них труд, Лао Вэй это знал. Хотя актерский опыт его был не богат. Он искренне любил актеров, любил искусство. И любовь эта постепенно перешла в поклонение. Он собственными глазами видел, как принимают артистов солдаты: они плакали, клялись отомстить врагу за героиню Сиэр. Да, искусство — дело великое, святое. Через десять лет Лао Вэй бросил сцену и стал руководителем ансамбля.

Но он не сумел принести счастье своим подопечным. И вот ансамбль оказался никому не нужным.

Зрители понемногу собирались. Вбежали ребятишки и сразу помчались к оркестру, с шумом и криками, разорвав холодную тишину зала. Появились несколько солдат, бойцов НОАК, среди них три девушки с программками и мороженым в руках, они с гордым видом заняли места в первом ряду. Девушки были в туфлях на высоких каблуках. Из-под фуражек выбивались черные как смоль волосы. Военная форма плотно облегала тела. Мужчины сняли фуражки. Волосы у них оказались довольно длинные. Лица и у парней, и у девушек буквально сверкали белизной. Лао Вэй решил, что это наверняка участники военного ансамбля, приехавшие из военного округа. Как не походили они на своих коллег по сцене — бойцов тех давних лет. Да, времена переменились. Смогли бы эти белолицые солдаты выступать на насыпи при свете газовых горелок? Смогли бы вести бой, рыть траншеи, ухаживать за ранеными и еще петь им народные песни? Почему они пришли в театр и не поприветствовали своих коллег? Знает ли помощник руководителя ансамбля Лао Сун, что пришли солдаты, известно ли ему, какой выступает сегодня состав — первый или второй? Все эти вопросы цепочкой промелькнули в голове Вэя. Ему хотелось, чтобы выступления его ансамбля понравились коллегам, независимо от того, какого разряда у них труппа, провинциальные ли актеры их гости или уездного масштаба; он всегда старался показать лучших актеров, не боясь обидеть второй состав. Он говорил: «Эти люди понимают толк в искусстве, а пословица гласит: „Умному — ум, а глупому — шум“. Истинных ценителей искусства не проведешь».

Лао Вэй решил было поискать Лао Суна и поднялся, но тут же в изнеможении опустился в кресло. Будь что будет! У Лао Суна сейчас и без того полно хлопот. Он не только правая, но и левая рука Лао Вэя, помощник руководителя ансамбля, член партячейки, единственный смыслящий в деле человек. Главная опора Лао Вэя. И в то же время главный раздражитель. Лао Вэй не приемлет ни образа его мыслей, ни способа действий, более того, питает к ним отвращение. Есть, например, у танцовщиков такой номер — двухминутная румба, Лао Сун разрешил актерам повторять номер четыре раза, растянув его на восемь минут, и утверждал, что некоторые приходят смотреть именно этот номер. Лао Вэю румба не нравилась — только и делают, что вертят задом, двух минут для такого танца и то много. Или вот еще, пишут рекламу: «Эта опера воспевает давнюю дружбу между китайским и американским народами», а Лао Сун будто нарочно хочет совсем по-другому: «Превратности любви золотоволосой девушки и отважного моряка». Что за пошлость! Но Лао Вэю никогда не удается его переспорить, и Лао Сун со своими дурацкими затеями в конечном счете берет верх. Но что удивительно, когда начинают превозносить высокое мастерство Суна или, скажем, находчивость, он не только не радуется, наоборот, не желает слушать, а то и просто уходит. Однажды Лао Вэй случайно услышал, как несколько молодых людей в шутку сказали Лао Суну: «А вы молодец! Когда выборы в труппе будут демократическими, мы непременно выберем вас руководителем ансамбля!» — «Таланта для этого у меня не хватает. А вот Лао Вэй — человек подходящий, хороший, порядочный». Лао Вэя растрогали эти слова. Но через два дня Лао Сун опять что-то придумал и опять настоял на своем с присущим ему высокомерием и полным неуважением к чужому мнению.

Лао Вэю это претило…

— Эй, парень, покажи билет! — Кто-то бесцеремонно толкнул Лао Вэя. Он оглянулся и увидал юношу, длинноволосого, в клетчатой модной рубашке. Лицо все в прыщах и лоснится. Так и хочется его умыть. Лао Вэй молча поднялся и пошел, услышав вслед:

— Расселся тут, мать его так!

«Вот таким и нравятся румбы и „золотоволосые девушки“», — с неприязнью подумал Лао Вэй.

В оркестровой яме показалась голова с копной волос, очки, и наконец появился их обладатель — высокий худой юноша — дирижер Сяо Тан. Перемахнув через барьер оркестровой ямы, он выбрался в зал и с улыбкой подошел к солдатам из ансамбля НОАК. Один из них, тоже в очках, вытащил что-то из портфеля и передал дирижеру. Они перебросились несколькими словами, но тут Сяо Тан заметил Лао Вэя и устремился к нему:

— Лао Вэй, вот удача, а я как раз искал вас.

— О! — Лао Вэй остановился.

— Смотрите! — Сяо Тан развернул сверточек и с таким видом, словно держал в руках драгоценность, помахал каким-то листком перед самым носом Лао Вэя. От множества похожих на бобовые ростки черных знаков у Лао Вэя голова пошла кругом. — Они разрешили мне это переписать, просто так, бесплатно. — Повернувшись, он указал на солдат из ансамбля.

— Кто — они?

— Актеры из драматической труппы военного округа, приехали в Хуайхайский музей собрать материал для эпической драмы о Хуайхайском сражении. Тот, в очках, композитор, он дал мне партитуру своей симфонии, замечательная музыка!

— Хорошо, — рассеянно проговорил Лао Вэй, глядя на первый ряд. — Для постановки такой драмы понадобится много денег, будет ли она пользоваться успехом у зрителей? — Лао Вэй немного разбирался в экономике, благодаря Лао Суну, и знал, что такое афиши — рекламы, которыми увешано было, как говорится, все от земли до самого неба.

— Армию эти проблемы не волнуют, там не то что у нас, с утра до вечера: деньги, деньги, деньги!

— А что делать без денег? — Лао Вэй сердито взглянул на дирижера. — Без денег ни шагу: расходы на актеров, на представления, на бытовые нужды, чуть ли не на регулирование температуры воздуха… Как же без них?

— Я никогда вас ни о чем не просил, — серьезно произнес дирижер.

— Час от часу не легче, — пробормотал Лао Вэй и хотел было уйти. Вообще-то ему очень нравился этот паренек, усердный, старательный, честный. Он из интеллигентной семьи, специального музыкального образования не имеет, но два года назад на провинциальном смотре занял первое место среди дирижеров ансамблей. Но сегодня на душе у Лао Вэя было тревожно и разговаривать не хотелось, тем более вести спор.