— Ты одеваешься так специально, чтобы люди обращали на тебя внимание?

— А тебе что-то не нравится?

— А почему ты одеваешься не так, как все?

— Никогда не хотела плыть по течению.

Жизнь сделала Ли Хуэй непокорной, самостоятельной в поступках. Она была свободной, с ранних лет не знала никаких ограничений. Родители позволяли ей все, и она сама позволяла себе все. А потом семь лет в степи — и она привыкла сначала вслушиваться в себя, а потом уже обращаться к внешнему миру… Сейчас, сидя с пилочкой для ногтей, она видела в глазах хорошо знакомых людей какую-то агрессию, хотя выражение на их лицах оставалось совершенно равнодушным. Даже те, кто раньше всегда тормошил ее, узнавая последнюю моду, были совсем другими. Все это удивляло ее.

— Что у тебя за прическа? Ты взяла ее из гонконгского журнала или из японского кинофильма? — Лицо Ай Лимин напоминало новенький, только что прокатанный лист стали.

— Это мои волосы, а дома у меня есть свой фен… — Ли Хуэй очень хотелось добавить: «Я что, должна спрашивать разрешения у молодежного руководства всякий раз, когда захочу сделать новую прическу?», но она только выдохнула. Ай Лимин холодно усмехнулась. Ли Хуэй привыкла верить своему первому впечатлению о человеке. Ай Лимин казалась ей «роботом», который не может взглянуть на себя со стороны. Ведь, судя по всему, она даже не чувствовала себя женщиной. Смешно! Для чего нужно, чтобы люди все были скроены по одному трафарету, как какие-нибудь гипсовые бюстики? Неужели твой облик считается нормальным только в том случае, если он соответствует какому-то одному образцу? Почему нельзя сделать оригинальную прическу, оригинально одеться? Это так страшно? Или, может быть, они боятся, что так можно легко скатиться к ревизионизму?

Хотя Ли Хуэй не считала эту «товарищескую критику» правильной и на следующий день пришла на работу все в тех же белых босоножках на высоком каблуке, кое-что она все-таки поняла — поняла, как к ней относится начальство. Поэтому она молчала, не вступала в споры по поводу выборов передовиков и даже не интересовалась этим. Иногда ей казалось, что она живет как бы по инерции, не думая о будущем.

Но Ай Лимин продолжала действовать настойчиво и целеустремленно. Она несколько раз заходила к Лян Цисюну и наконец застала его дома в тот момент, когда он усиленно готовился к занятиям. К Лян Цисюну не часто приходили такие ответственные работники, хотя бы даже и его одноклассники. Мать Цисюна торопливо приготовила Ай Лимин чай. В семье обычно пили кипяток, чайные листья хранились для гостей.

— Попробуйте, этот чай у нас уже полгода лежит, боюсь, как бы не испортился. — Мать Цисюна подала чашечку Ай Лимин. Решив, что теперь молодым людям нужно поговорить наедине, она вышла.

— Ты член комитета. Но нельзя же просто числиться и ничего не делать.

— Я понимаю… — Лян Цисюн кивнул. Как и его отец, в присутствии начальства он предпочитал не говорить, а только кивать головой.

— Ты должен помочь Ли Хуэй…

— А что такое? — В горле у него вдруг запершило, как будто он хлебнул чего-то крепкого.

— На заводе много говорят о ее образе жизни. Ты не знаешь, что за картинки она рисует? Ты знаешь, как она танцует? Ты знаешь, что у нее есть магнитофон? А ты знаешь…

Ай Лимин не связывала впрямую все то, что касалось Ли Хуэй, с буржуазным сознанием или преклонением перед иностранным образом жизни. Но Лян Цисюн почувствовал, что за этими подозрениями в увлечении «нездоровой» живописью, в знакомстве с фривольными завсегдатаями танцплощадок, в обладании импортным фирменным магнитофоном, за всем этим скрывается что-то другое. Он понял это по необычному поведению Ай Лимин, по нескрываемой злобе в ее глазах.

Еще одно воспоминание из прошлого.

В один прекрасный день младший брат не вернулся домой. Когда Лян Цисюн пришел с работы, отец был похож на растерявшегося муравья, бегающего по горячей сковородке. Он схватил тут же Лян Цисюна за руку и стал его упрашивать:

— Скорее, сынок, скорее пойди поищи Саньяна, а то кто-нибудь может заметить…

— А где он?

— Тише. Ах, неужели он пошел на Тяньаньмэнь, неужели туда?

— А, чтоб ему пусто было! — Зрачки у матери расширены, голос ее дрожит. — И надо же так искать приключений на свою голову!..

Выйдя со двора и уже сев в автобус, Лян Цисюн все еще был в нерешительности: действительно ли нужно ехать на Тяньаньмэнь и искать там брата?

Весна 1976 года, праздник «цинмин» — День поминовения, площадь Тяньаньмэнь запружена людьми, пришедшими отовсюду, чтобы помянуть недавно умершего премьера Чжоу. Море людей, волны цветов и венков — невзирая ни на что, народ собрался, чтобы отдать дань своего уважения. И один человек здесь словно капля. Как искать Саньяна? Лян Цисюн уже заезжал сюда перед тем, как вернуться домой. Конечно, он не сказал об этом родителям. Да и был он здесь не затем, чтобы читать стихи или произносить речи. Он, Ай Лимин и несколько членов заводского союза молодежи по указанию горкома и заводского парткома прибыли сюда, чтобы отыскать участвующих в демонстрации рабочих завода, провести с ними работу, убедить вернуться на завод, «держаться революции, стимулировать производство». Его роль не доставляла ему много радости.

К вечеру атмосфера на Тяньаньмэнь сильно накалилась. Нескольких парней, которые что-то громко кричали, увели; у двух девушек отобрали фотоаппараты и засветили пленку, она валялась на земле; появилось больше людей, одетых в черное, с повязкой «рабоче-крестьянская гвардия столицы». Где же Саньян?

Брат словно был сыном других родителей. Цисюн такой серьезный, спокойный, расчетливый. Саньян — всегда что-то замышляет втайне от других, «заговорщик». Он увлекся политикой, писал в тетрадку стихи и читал их домашним. Мать не выдерживала и, норовя ударить его, причитала: «О предки, неужели тебе жизнь надоела? Только выйдешь, и тебя тут же схватят!» «Что сейчас необходимо Китаю, так это люди, которые не боятся смерти!» — отвечал тот. Конечно, Лян Цисюн не мог не беспокоиться о таком брате. Может, он среди тех, кто писал на памятнике стихи? Может, его уже увели?

В это время люди впереди заволновались, толпа пришла в движение, как будто в толще воды промелькнула хищная рыба. Лян Цисюн не успел разобраться, что произошло, как чья-то рука тронула его за рукав. Это была девушка, лицо которой было почти скрыто платком, однако ему показалось, что он где-то ее видел. Она протянула ему небольшую сумку из непромокаемой ткани, похожую на военный планшет.

— Вынесите это отсюда. А мне нужно еще помочь одному человеку.

— Вы… — Лян Цисюн был напуган.

— Заверните, чтобы не было видно. — Она протянула ему кусок какого-то брезента, потом указала на повязку «рабоче-крестьянская гвардия» на его рукаве. — Вы меня не знаете, а я вас, кажется, знаю. Вы из третьего цеха. Я никак не могла отыскать здесь кого-нибудь из знакомых, хорошо, что наткнулась на вас. Вы ведь пришли сюда, руководствуясь своими чувствами к премьеру Чжоу, вы слушали только свое сердце, вы чувствовали, что нужно сделать, и сделали это!

Рука, лежавшая на его руке, сжалась, он увидел ее горящие глаза, потом она повернулась и растворилась в толпе. Кто она? По дороге домой Лян Цисюн раскрыл сумку и увидел в ней два фотоаппарата: один «Чайка», другой японский — «Великолепие». А что на пленке, разве узнаешь? Даже при нынешней общей накаленной атмосфере эти два фотоаппарата обжигают, как две только что выплавленные железные болванки.

Один день, другой, третий, четвертый. Прошло больше десяти дней… На заводе все шире и яростней разворачивалась кампания: искали тех, кто был на площади Тяньаньмэнь, проверяли, допрашивали, отбирали фотографии и стихи. Собрания — большие, маленькие, самые разные — собирались по семь раз на дню. Но той девушки Лян Цисюн нигде не видел. Она была каким-то искушением — отдала фотоаппараты в руки человека, который сам в составе небольшой группы занимался преследованиями. Это надежнее, чем спрятать улики в сейфе. На заводе никто не мог заподозрить, что между Лян Цисюном и этой девушкой есть хоть какая-нибудь связь. Но это совсем не успокаивало Лян Цисюна. Он чувствовал себя так, как будто прямо на его теле, за пазухой, спрятана сумка со взрывчаткой.