Поэт знал, о чем говорит. Еще в поэме «Танатея», написанной за год до Вторжения, он бескомпромиссно высказался о своих современниках и всем своем поколении, жизнь которого неминуемо должна была вылиться в «беспомощность и бессилие»: Всё что мы могли Танатея это ловить с поличным обезьяну в зеркале и представлять свидетельства об этом запечатанные плевком Всё на что мы были способны Танатея это материться убивая собственную любовь лаская пестуя и славя при свечах ненависть Всё что мы сумели сделать Танатея это размножить наши потребности подобно мухам облепившим лампочку в привокзальном буфете города Волос-на-Помойке События 1968–1969 годов вошли в медитативных дневниках Дивиша в тот раздел, который при издательском отборе текстов получил рабочее название «Finis Bohemiae» [ «Конец Чехии»].
Деспотия Деспотия руководит спряжением глаголов: знает только такие его виды Замордовала Замордую Мордовать буду. Деспотия выделяет точно человека с растерянным лицом и человека с растерзанными внутренностями. Обоих она замуровывает в забвенье. Деспотия отходчива: дальше всего она заходит, когда у нее полные штаны, и преходяща: длится уже целую вечность, а переходит к оружию последней марки: сеет дубиной, пашет бумерангом, и все с ней будет в порядке: вулкан плюнет за сто лет раз и погребет три культуры а там и это ничто. «Я этому свидетель, и, если бы я не сказал это…» Я этому свидетель, и, если бы я не сказал это, сын бы мне плюнул в глаза и остаток жизни, отпущенной мне, был бы изгажен. Я этому свидетель, и то, что я рассчитываюсь с вами, такая же правда, как то, что думаю я уже только о Боге. Я этому свидетель и не жажду мести, иначе мне пришлось бы сойти с ума, взращивая ее, а остаток души, исписанный Бог знает каким вариантом попыток примиренья, пришлось бы мне разорвать в клочья. Но я этому свидетель, так что вначале человек цельный, всем этим я был расщеплен на пьяницу в обносках и на стремящегося к свету, на того, кто одной рукой принимает дар, а другой рукой готов швырнуть камень. Я этому свидетель, я видел этих бесов, и это такая же правда, как то, что возможность что-то изменить или оставить неизменным за пределом моих возможностей. «Никто уже не поверит ни единому вашему слову…» Никто уже не поверит ни единому вашему слову, первобытный звук ворочается в ваших дырах, сползает по скользкой наклонной в выгребную яму и там, в клубке, волохается с волками. Хотя волк-то благороден! сегодня вы мне снились — чумной бактериальный фарш в кишечных километрах, из ниоткуда в никуда валил и мучал меня кошмар. Так вот ваш образ! а еще вы как мокрицы, когда отваливаю камень у высохшего колодца, и они, ослепленные солнцем ползут врассыпную. У Бога множество непостижимых подобий, но ваши я знаю как свои пять пальцев и потому с вами все ясно. Вы жутко одиноки! так глубоко зашло ваше изгойство, что вам плевать уже на всё, и вы дрочите на сожженный лес, по берегам быстрин дубасите форелей, не держите огонь в костре, оставляете за собой лишь Каинову чадащую гарь. Всё вам позволено! За вами — Молох. А жизнь вы отняли у нас. Но и в том, что осталось, мы должны были выжить. «Святой Иероним, пробуди льва, ссуди мне язык…» Святой Иероним, пробуди льва, ссуди мне язык [2], вырежь его у себя, вложи его в дупло моих уст, смети стихи, сбрось в пекло всю эту болтовню. Изгони паука с потолка склепа, изогнутого напряженным глумленьем. Пробуди льва, вооружи меня когтем, преобрази меня в нечеловеческое, в призрак, который кончает и начинает. Ты, носитель базовой харизмы, ссуди мне язык, которым я сотворил бы ближних опять ближними, которым я смог бы поставить их пред лице ангела. «Со мною это тоже было так, что лучше б я повесился…» Со мною это тоже было так, что лучше б я повесился в подвале собственного дома, ну и нашли б меня там дней через пять-десять. Со мною это тоже было так, что трижды проворонил собственную гибель и вновь был осужден на жизнь, а жизнь эта лишь длящаяся смерть. И я тоже вламывался осколками стекла в собственную кровь, и всё это было мне до фени, ведь за этой гнусью я чуял сон, единственное, что у меня оставалось, чтоб и это у меня взяли, чтоб на следующий день очнулся я в аду без фигур. И я тоже обжил умом лишь обломок вселенной и после долгого блужданья не пришел никуда, повезло только вот в это место. Но и во мне не угасла, нет, не угасла тяга покончить с этой изувеченной жизнью, послать этот устроенный нам обман, кричать, не переставая: Ложь! Смертельная гнусная ложь! Ведь и в меня тоже вмонтирован золотой крест так прочно, что его не вырвет никакое будущее страданье, крест, усыпанный драгоценными камнями, крест моего отца, он прекрасен, ведь и я был озарён и никогда не переставал верить, что этот ад свидетельствует о Рае. вернуться Святой Иероним (342–420) — церковный писатель, аскет, создатель канонического латинского текста Библии. Почитается как святой и один из учителей Церкви. В течение долгих лет Иероним переводил Ветхий и Новый Заветы на латинский язык. Его перевод Библии — «Вульгата» — был одиннадцать столетий спустя провозглашен Тридентским собором в качестве официального латинского перевода Священного Писания. Существует легенда о том, что, когда Иероним жил в монастыре, к нему вдруг пришёл хромой лев. Все монахи разбежались, а Иероним спокойно обследовал больную лапу льва и вытащил из нее занозу. После этого благодарный лев стал его постоянным спутником. В связи с этой легендой Иероним в западно-европейской живописи почти всегда изображался в сопровождении льва. |
