Нунцио много читал и любил умные фразы. Ещё любил политику (всегда смотрел новости – будто сорокалетний), знал обо всех саммитах, санкциях и прочих высокопоставленных разборках. Интересовался футболом. Точнее, не то чтобы интересовался – уважал «как часть национальной культуры», по его собственному выражению.
В общем, у них было мало общего.
– Ничего, – соврал Гвидо. – Всё окей.
На самом деле, всё было далеко не «окей». Приступы ненависти ко всем вокруг – беспричинной, жестокой, до сведённых ноющих скул – в последнее время повторялись всё чаще. И не давали ему покоя. Иногда приходили даже во сне. Однажды Гвидо приснилось, как он убивает отца, а потом его молотком разбивает по очереди все прилавки в “Marina”. Он проснулся от страха и тошноты.
Вдруг вспомнилось, что на майке той девушки-китаянки – с тихим голосом и грустными глазами – был знак пацифизма. Она всё ещё в Сорренто или нет? Вот бы узнать…
– Гвидо Бруни – шестьдесят два процента, – объявила Эспозито, положив перед ним исписанный лист. – Удовлетворительно, но Вы могли бы и лучше.
НЕАПОЛЬ. МРАМОР
Ночи были душными, воздух – влажным, и просыпалась она на почти промокших простынях. За окном серел купол кафедрального собора, из-под которого в положенные часы гулко звонили колокола. Собор, можно сказать, прирастал боковой стеной к их дому: так близко, что сначала не верилось. Если Вика и Нарине, уже проснувшиеся, лежали каждая в обнимку со своим телефоном (Нарине, впрочем, иногда с английским романом – вопреки тому, что закладка в нём зрительно не перемещалась), она первым делом шла к окну и раздвигала шторы, чтобы взглянуть на купол. Между камнями средневековой кладки рос мох и шумно общались голуби. Вблизи купол был невзрачным, потемневшим от старости – особенно в пасмурную погоду, – но она привязалась к нему, точно к старому приятелю. Через неделю-другую уже тянуло спросить: come stai13, дряхлый?..
Ей снились сумбурные, беспокойные сны, но она почему-то не запоминала их. Возможно, потому, что чересчур уставала от впечатлений за день – от их обилия легко было захмелеть. Город давил на все чувства сразу: красота залива, Везувия на горизонте, извилистых улиц и бесчисленных церквушек выкалывала глаза, шумы забирались в уши, а обоняние атаковала вонь мусора вперемешку с запахами непозволительно вкусной и жирной еды. В первые дни она гуляла исключительно с Викой и Нарине, боясь заблудиться, но потом отважилась на одиночные вылазки – и не осталась разочарованной. Она постигала Неаполь сама, пешком, изнутри, испытывая странное, немного грустное наслаждение. Как будто нашла что-то очень родное, зная, что до извержения вулкана осталась пара часов.
Благо, объём свободного времени позволял гулять – и сначала в него тоже просто не верилось. Ей нравилось теряться в толпе, брести и брести, почти не думая. Ко всему прочему, отношения с дамой-профессором складывались напряжённо, и она пользовалась любым шансом сбежать, потому что даже за годы общажной жизни не научилась переваривать атмосферу скандала.
На первом занятии курсов преподавательница-итальянка попросила вкратце рассказать о себе, и она, разумеется, впала в ступор. Рассказывать о своей диссертации? О незаконченной эпопее из пяти фэнтезийных романов? О (прости Господи) уходящих в дурную бесконечность перипетиях с Т.?..
Она промямлила что-то короткое, вежливо-скучное. После ответов венесуэлки, испанца и пятерых китайцев звучало, наверное, скучно вдвойне.
– Завтра воскресенье, бесплатный вход в Археологический! – возбуждённо прошептала Вика, пнув её под столом. Для Вики было важно не столько увидеть что-то конкретное, сколько посетить как можно больше достопримечательностей, «наесться» Италией до отвала. Ей вечно было мало всего: моря и музеев, бутиков и баров с кофе и сладостями. Русская черта, если вдуматься – эта жадная безмерность. – Пойдёмте-пойдёмте-пойдёмте?
И они пошли.
Просторный холл был забит до отказа. Спасибо дню бесплатного входа: в целом для археологического музея (вдуматься) случай, наверное, малореальный. Пока Вика, хихикая, умудрялась одновременно шептаться с Нарине, краснеть в сторону смазливого охранника и посылать кому-то фото в мессенджере; пока туристы-китайцы увлечённо фотографировались (без вспышки, конечно же) возле знаменитой головы коня работы Донателло; пока рабочие – творцы реставрации, которая здесь, кажется, никогда не прекращалась, – смахивали штукатурку с помпезной лепнины под потолком, – она подняла глаза и потерялась.
Она никогда не считала себя поклонницей музеев. Было в них что-то мёртвое – даже в домашней утвари сибирских племён в краеведческом её родного города. Там было и интересно, и жутко. Почему-то не возникало ощущения, что эти горшки и кремни могли использоваться настоящими, живыми людьми, которые любили и злились, уставали и мучились болями в животе… А при слове «Италия» в забитый стереотипами участок мозга непременно лез мрамор – бездна мрамора, мрамор повсюду. Мраморные колонны, статуи и фонтаны; пожелтевший от древности мрамор под солнцем. Белый и мёртвый. И она всегда думала, что как раз мрамор её и не впечатлит. Готовилась к разочарованию.
Театр ей нравился больше музеев. Раньше, до диагноза, она частенько ходила туда с мамой или подругой – тоже филологиней, но с повышенной социальной активностью. Авангардные и шокирующие постановки, бывало, оставляли её в раздумьях на пару дней; например, даже здесь, в Неаполе, трудно было забыть, как граф Альмавива в «Женитьбе Фигаро» Бомарше разъезжал на светящемся самокате. Что это означало в концепции режиссёра, она так и не решила для себя – если вообще что-то означало. Ницшеанская воля к власти? Символ оторванности от земли? Просто стёб над напускным могуществом?..
Т. никогда не любил театр. Граф Альмавива тоже, наверное.
…Она не обожала музеи, но здесь потерялась. На неё в упор смотрел Марк Аврелий, император-философ – белыми глазами призрака. Она видела этот бюст на фото множество раз, от школьных учебников до исторических сайтов в Интернете.
Она видела его впервые.
Реальный, до невероятности телесный и в то же время несомненно каменный, Марк Аврелий смотрел на неё через гребни и перевалы столетий, через судьбы империи, судьбы её рабов и наместников, легатов, гетер и консулов, которых эти столетия смыли с лица земли. «С лица земли» – сейчас ей казалось, что избитое сочетание говорит о слезах. Марк Аврелий смотрел прямо, но столь осмысленно, что ей стало жутко: о чём он думал тогда и о чём – теперь, в своём якобы небытии?.. Какая-то одна, вполне определённая мысль навязчиво-дразнящим вопросом скользила по извилинам его волос и бороды; пожалуй, с тем же упорством она могла скользить и по извилинам внутри черепа. Плотно сжатые, но не суровые губы молчали о стоицизме – или, точнее, о том, что упростили впоследствии, обозначив этим понятием (как неизбежно упрощают все вещи, имена которых заканчиваются на «-изм»). О ровном лице в страдании, о способности без отчаяния переживать страхи. О ночных кошмарах, не покинувших пределы опочивальни. О судьбе и воле, что существуют одновременно, в чудовищном парадоксе – как кольцо из друг друга пожирающих змей, как олимпийские боги, – и задают ход жизни, текущей по своим законам. И законы эти являют собой вечную тайну, непонятную ни поэтам, ни звездочётам, ни императорам.
Она бродила среди статуй и бюстов властителей, онемев от робости, и подолгу останавливалась у каждого. Стеснение перед посторонними, а также перед Нарине и Викой (они уже прошли и этот зал, и следующий – с богами – и теперь, должно быть, изнывали от нетерпения), вскоре ушло – как нечто не имеющее значения. Случилось невероятное: она была одна, одна внутренне, будто на прогулке в лесу или за рабочим столом, с открытым недоизмученным текстом. Точнее говоря, наедине с ними. Она всё-таки добилась этого. Сhi cerca, trova14.
