Геннадий Леонтьевич аккуратно и жирно обвел загогулину, которая соединяла линию жалости с линией любви. То, что шло параллельно и никогда не должно было пересечься, вдруг обрело перспективу. От усердия и довольства получающимся он высунул кончик языка и приподнялся над своим творением. Сумасшедший изобретатель полюбовался непонятными росчерками, очень напоминающими схему какой-нибудь системы водоснабжения небольшого жилого квартала, и неожиданно для себя добавил все так же вслух, но немного выбиваясь из заданного раннее ритма:

— Тогда вы войдете в Царствие... Или ещё куда-нибудь войдете... А вот вывести Мытаря в колоду я не позволю! Фиг вам, ополоумевшие проклятия мои!

Загогулина жирным торжествующим знаком бесконечности торжествующе расползалась ещё по одной схеме, только что созданной сумасшедшим изобретателем.

***

Этот голос ворвался в небытие внезапно. Сначала в безмятежности возникли помехи, с треском разрывающие зыбкую ткань сна, затем раздался гул, и появилось ощущение, что в голову буравчиком вгрызается чуждая, посторонняя мысль. Основная сущность Лив сопротивлялась, пыталась изгнать этот чужеродный элемент, но голос был настойчив, хотя слаб, зыбок и прерывист.

— Оливия, Оливия, — монотонно, словно выкрикивая позывные, нудел прерывающийся зуммер.

Лив пыталась вывернуться из этой радиоволны, переключить сигнал на приятный сон, ворочалась и даже отгоняла его руками. Но голос всё равно не отступал, шёл по пятам, настигая, поражал своей бесцеремонной настойчивостью.

— Оливия, Оливия...

Она решила, что проще будет выслушать, чего от неё хочет настойчивый голос, и решила впустить его. Хотя всё её существо сопротивлялось вторжению. Это был тот самый случай, когда легче уступить, чем объяснить, почему ты не хочешь этого делать.

— Приём, приём, — нехотя послала Лив в трещащие дебри своей собственной головы.

Голос затрепыхал, заволновался:

— Оливия, Оливия... Да чтоб тебя, какой слабый приёмник!

Затем его опять перекрыл звуковой шум, несколько секунд в голове взрывались фейерверки, потом опять прорвалось шипящее ворчание:

— Совершенно неразвитая система... Оливия! Оливия!

— Здесь я, — рявкнула Лив. — Что хочешь?

Голос обрадовался:

— Слышу! Приём!

— Очень хорошо, — сердито послала мыслительные волны в направление шума и треска Лив. — Говори, что нужно, и прекращайся.

От напряжения, казалось, сейчас носом пойдёт кровь. Так вдавливало звуковой волной между бровями.

— Прости, ладно? Не было другого выхода спасти тебя, — сообщил голос. Треск немного уменьшился, и стало возможным, если очень постараться, разобрать что-то даже в такой долгой фразе.

— А ты кто? — наконец-то догадалась спросить Лив. Она подумала, что просить прощения мог любой из её новых знакомых.

Очевидно, тот, кто с таким трудом пробрался в её голову, не расслышал вопроса, потому что совершенно не отразил его, а продолжал, будто ничего понял:

— Сейчас иди туда, где танцуют на стекле.

Опять треск и шум, казалось, что только что сообщили нечто важное, но этого уже она не узнала.

— Эй! — крикнула Лив внутрь себя. — Я не слышу. Говори чётче, кто бы ты ни был.

Треск ослаб, и она услышала:

— Танцы на стекле, ладно? Там будет... Ты должна... Тогда мы...

Что-то ещё пару раз свистнуло, три раза булькнуло, и исчезло. Стало блаженно тихо, и Лив с удовольствием и осознанием выполненного долга опять провалилась в небытие.

Второе пришествие Оливии Матвеевой из глубокого, все ещё какого-то искусственного сна в бредовую реальность сопровождалось уже знакомым глухим капельным звуком воды, разбивающейся о бетонный пол.

Она открыла сразу оба глаза, и не то, чтобы испугалась продолжающемуся безумию, а как-то скорее удивилась. Вокруг её топчана прямо на грязном и влажном полу, поджав под себя ноги, сидели подростки. Их было человек десять, и все они в капающей тишине пристально смотрели на неё. В этих взглядах Лив сразу уловила настороженное обожание. Она увидела Кузю, Рома и Роми, остальные дети были незнакомыми, разного возраста, лет от семи до пятнадцати. Половина этой подобострастной аудитории — те, что помладше, — была удивительным образом похожа на Кузю своей анемичностью, хрупкостью, пушистыми длинными ресницами и вопиющей, хоть и детской, но абсолютной бесполостью. Старшие, наоборот, всем своим видом подчеркнуто делились на девочек и мальчиков. Роми и ещё две девушки, несмотря на неподходящую для подвала одежду, носили платья, женственные туфли и длинные волосы у каждой были заплетены в косы. Их одежда была далеко не новая, но чувствовалось, как они очень дорожат этими старыми платьями.

Мальчики, так же, как и Ром, были небриты, явно отращивали бороды и усы, а причёски их были коротки. Затылки с проплешинами словно побывали в руках косорукого парикмахера, причем с очень тупой машинкой для стрижки.

Лив присела на топчане и выдохнула, разбивая торжественную ржавую тишину:

— Всем привет!

Несколько секунд висела пауза, и она уже совсем растерялась, когда Роми поднялась и подошла к ней.

— Будь собой! — сказала девочка, и все остальные на удивление слаженным хором, как в гипнотическом трансе, повторили гулким эхом:

— Будь собой.

— И что всё это значит? — спросила Лив. Дети начали медленно подниматься с пола. Чувствовалось, что им очень хочется подойти поближе к Лив, но авторитет Роми не позволяет это сделать. Совершенно некстати Лив почувствовала, что невероятно, просто зверски хочет есть. Она уже не могла думать ни о чем, кроме голода, который огромным зверем ворочался на уровне солнечного сплетения. Казалось, ещё чуть-чуть, и он начнёт изнутри пожирать её внутренности. Живот забурчал, что в этой тишине прозвучало особенно громко и даже несколько кощунственно. Оливия смутилась настолько, что тут же забыла о своем секунду назад заданном вопросе.

— Ой — сказала она. — Извините, но я уже, кажется, больше суток ничего не ела.

Казалось, дети пришли в восторг. В их глазах загорелось ожидание, словно они явились в зоопарк и неожиданно узнали, что сейчас будет потешное кормление обезьянки. Роми кивнула, достала из одной раннее незамеченных кособоких тумбочек кусок хлеба и чуть подсохшего по краям сыра, и подала всё это Лив. Девушка, презрев все условности, вцепилась зубами в почерствевшие дары, дети с благоговейным, но весёлым любопытством взирали на неё.

Когда сыр, а затем хлеб закончились, она обвела глазами кучку своих непонятно за что обожателей, и спросила:

— Где у вас тут...

Она хотела спросить про уборную, но вдруг вспомнила трескучий голос из сна, и неожиданно для самой себя ляпнула:

— Где у вас тут танцуют на стекле?

Дети переглянулись. В этом был один хороший момент: они хоть на мгновение, но перестали на неё пялиться. И плохой, потому что они переглянулись не то, чтобы с недоумением, а с каким-то не очень скрываемым страхом.

— Я ничего такого не имела в виду. Просто спросила, — почувствовал этот страх, Лив спешно дала задний ход.

Роми присела на край топчана:

— Ты из тех, недосягаемых? Скажи честно, ты ... Туристка?

Лив совсем не поняла, причём тут туризм? Роми ждала от неё ответа, не сводя внимательных глаз. Взгляд красноречиво говорил, что от ответа зависит их отношение к Лив. А, может, и её дальнейшая судьба.

— А скажи мне, — осторожно произнесла девушка, взвешивая каждое слово. — Кто такие, по-твоему, туристы? И я вам тогда отвечу.

— Туристы — неприкасаемые. Они приезжают в огромных закрытых машинах издалека. Иногда мы видим, как эти машины проносятся по улицам, но ни один их них никогда не ходит сам по себе. Говорят, что это они специально приезжают, чтобы посмотреть на ...

Голос Роми сорвался:

— Танцы на стекле.

— И я похожа на одного из них? — все так же осторожно спросила Лив. — На туриста? Или, вернее, на туристку?

Роми покачала головой.

— Не знаю, — растерянно ответила она. — Мы видели только издалека, а издалека они, вроде, ничем таким не отличаются. Хотя у нас есть старая легенда об отставшем туристе. Но там об его внешности ничего не говорится.