Она приподнялась на локте и всмотрелась в его лицо, пытаясь понять, слышит ли он.

— Лив, — наконец-то подал голос её спутник. — Но на Ириде есть одинокие от рождения. Пути судьбы неисповедимы. Редко, но бывает так, что ребёнок рождается только у одной половины хансанга. Это не обязательно несущий смерть разрыв. Он не банхал, у него нет ощущения, что потерял часть себя. Другое дело, что путь у такого ребёнка — либо пожизненно в приют банхалов, либо — в резиденцию монахини. Если она посчитает его способности исключительными для служения. Ты видела в приюте детей. Часть из них родилась у банхалов, а часть не знает своих настоящих родителей.

— Как же... И они не интересуются, что с их детьми? Как так...

— Лив, — сказал Саава. — Хансанги интересуются только и исключительно сами собой и ещё немного служением монахине. Благодаря идее служения, когда-то давно они получили возможность хоть немного выйти за внутренние рамки и хоть чуть-чуть почувствовать, что рядом есть кто-то ещё. Но всё равно это высшая концентрация эгоизма. Я бы сказал даже показательная.

— Когда-то давно... Ты сказал сейчас «когда-то давно». А когда это было? Я не слышала нигде ни одного упоминания об истории Ириды...

— Не знаю, — Савва шевельнулся, и у Лив от этого его движения зачесалось за ухом. — Ты права, тут действительно никогда не говорят о прошлом. Хансанги живут так, словно до их рождения никого и ничего не было. Важно то, что происходит только с ними здесь и сейчас. Монахиню это устраивает. Никто не задаётся вопросом, почему мир такой, а не другой, и не было ли времён получше. Нет истории — не с чем сравнивать. А, значит, нет сомнений в том, что сейчас всё правильно.

— А Лера? Она, правда, твоя сестра?

— Лера... Она не так однозначна, чтобы быть кем-то определённым. Я знаю только, что она была как-то связана изначально с моим ильёгом. Кажется, именно поэтому, она пыталась спасти тройняшек, забрав меня на ту сторону сферы. Обставить дело так, будто меня и в помине здесь не рождалось.

— И как было дальше? Как ты встретился с Фарсом? Как стал воробьём? Почему умер тот старик, который кричал кречетом? И кто такой Миня?

— Слишком много вопросов, — ответил Савва и добавил, — ты лучше спи, Оливка. Я, честно говоря, не знаю, что нас ждет завтра. Наверное, нужно быть готовыми к тому, что придётся идти от события к событию, от незнакомца к незнакомцу, от мира к миру, постигая свое предназначение.

— О, у меня есть предназначение! — обрадовалась Лив.

— Вообще-то, — засмеялся Савва, — я думаю, ты просто фишка в игре знакомых мне монстров. Но симпатичная фишка. Забавная.

— А ты? Тогда — кто ты?

— Я тот, кто заботится, чтобы забавную фишку не смахнули вместе с пустыми бутылками, пачками из-под чипсов и прочим мусором в помойное ведро.

— И почему ты это делаешь?

— Потому, — ожидаемо ответил Савва и ... Заснул. Мгновенно и крепко. И так глубокое и редкое дыхание стало ещё спокойнее. Лив удивилась, и даже попробовала его мягко растормошить, но скоро сдалась и тоже уснула. Снов не видела, как будто провалилась в беспамятство.

Утро, как всегда, упало солнцем. Лив открыла глаза и поразилась той границе, которую они вчера пересекли в сумерках, так и не заметив. Где-то далеко остался приют банхалов, он ещё чувствовался размытым пятном на горизонте. Сразу бросалось в глаза, как вдали бесцветной кляксой еле выживали серые, словно припорошенные пылью безнадежности растения и деревья. Редкие и поникшие, у них не хватало сил, чтобы налиться радостью, всю энергию, казалось, они тратили просто на выживание. Это серое пятно окружал разноцветный, сочный мир, не пуская в себя, очерчивая четкие границы.

Сейчас Лив и Савва находились уже на стороне цвета и радости. И чем дальше они будут удаляться от поселка, поняла Лив, тем ярче будут краски вокруг них.

— Привет! — сказал, не открывая глаз, Савва.

И Лив неожиданно очень обрадовалась, что он с ней. И что можно вот так просто поздороваться с утра. Словно всё вернулось на свои места, и сумасшествие теперь можно разделить на двоих, а значит, ноша будет отныне, несомненно, легче. События предыдущего дня ей показались не такими уж страшными, словно это случилось настолько давно, что Лив уже и не помнила, с ней это произошло или с кем-то другим.

— Ты заснул прямо среди нашего откровенного разговора, — произнёсла она ворчливо, пытаясь скрыть радость. — И спал очень крепко. Просто, как младенец.

Савва потянулся на черном плаще, всё ещё не открывая глаз.

— Я выспался, да. — Он был доволен.

— Куда мы теперь пойдем? — Лив хотелось хоть какой-то конкретики.

— Хоть куда, — Савва открыл наконец-то глаза и приподнялся. — В настоящий момент мы убегаем. Поэтому нам всё равно, куда, главное, чтобы не поймали. А потом...

Он повозился немного, вытащил из кармана большое круглое яблоко и протянул его Лив.

— А потом, честно говоря, и сам не знаю. Тебе нужно вернуться к своей обычной жизни, а я... Из колоды просто так не уйти. Моя карта осталась там. Если только Отшельник ... Ты сказала, что он помог сбежать?

Лив кивнула и впилась в сочный бок яблока, сок брызнул в разные стороны, словно фрукт попал в соковыжималку. Такое божественно вкусное было яблоко.

Савва задумался, потом, хотя ничего не сказал ей, явно повеселел. Они умылись в чистом ручье, берущим начало из двух шебутных родников. Вода была ледяная, покалывала мелкими льдинками, сводила свежим морозцем щеки, но зато и Лив, и Савва сразу пришли в себя после сна. Разрумянились и оказались готовыми к нынешнему дню. К тому, где уже происходили какие-то события, о которых путники, укрытые лесной тишиной, ещё знать ничего не знали. Они просто шли через лес, отделяющий приют банхалов от другого мира, останавливаясь отдохнуть на живописных корягах, когда у Лив начинала ныть ушибленная ещё в Пихтовке нога. Савва уходил ненадолго и приносил девушке в горстях лесной земляники — мелкой, но до невозможности сладкой и пахучей. Ягода пахла двумя огромными солнцами. Белым и ослепительно жёлтым.

— Я поняла! — вскрикнула Лив, пересыпая с ладони в рот ароматные капли солнца, —красный пахнет лесной земляникой. Красный всегда пахнет лесной земляникой.

Она зажмурилась от удовольствия и от своего открытия. Савва присел рядом с ней на огромный ствол поваленного дерева, поросший сухим, мягким мхом.

— Не думаю, что ты права, — сказал он, задумчиво покусывая изумрудный стебель какой-то длинной, заостренной травы, — у красного есть ещё один яркий запах.

— И что это?

— Запах свежей крови, — обкусанная травинка полетела на землю. — Красный пахнет или кровью, или земляникой. Не бывает у цвета однозначного запаха. Это как хансанги. В любом из них есть тёмное и светлое. Так и цвет. Он может быть и мягким, и жёстким. И это всегда одно и то же. У всего есть обратная сторона, и у каждой из двух сторон есть нечто общее.

— Но я могу выбрать, чем для меня будет пахнуть, скажем, оранжевый...

Савва взял у неё с ладони пару мелких алых ягод, закинул в рот. На одной земляничине оставалась растопыркой зелёная шапочка ножки. Он или не заметил, или не обратил внимания.

— Аромат апельсина, — продолжила Лив. — Всегда. Я сейчас даже сомневаюсь, что было раньше — апельсин или оранжевый цвет.

Савва посмотрел на неё торжествующе.

— Диоксидифторид одваэфдва — оранжевый ядовитый газ с удушливым запахом. Это обратная сторона цвета.

Лив прыснула. Савва посмотрел на неё с удивлением, даже свою травинку жевать перестал:

— Чего?

— Ты мне больше не рассказываешь, чем лучковка отличается от двуручной пилы? И не стонешь, как вашему Фарсу трудно живется? Надо же, обратная сторона оранжевого. Диокси... Как его там?

— Не скажу, — засмеялся Савва, с удовольствием вытягиваясь на прочном, мягко-мшистом стволе. Он полежал так немного, прикрывая рукой глаза то от одного солнца, то от другого. Жёлтое, выкатывающееся со стороны корневого леса палило и согревало, белое терпеливо перехватывало особо палящие лучи, дарило легкую прохладу.