А на смену им торопились новые комсомольские бригады: двигались с разных концов тоннеля, навстречу друг другу. Они боролись за первенство в соревновании, за настоящее Боевое Знамя, присланное метростроителям прямо с фронта.

От трансформаторной будки, что около железнодорожной платформы, студенты тянули к Наземному вестибюлю станции «Электрозаводская» негнущийся, с руку толщиной, кабель в свинцовой оплетке, укладывая его в канаву, вырубленную в промерзшем грунте.

На «Измайловской» – огромной, высоченной станции – им поручили выравнивать поверхность бетонированных колонн. Они отливались в деревянной опалубке, в ее швах острыми ребрами застыл бетон, который надо было сбить перед тем, как приступят к облицовке мрамором.

Студенты орудовали кувалдами и огромными зубилами. Начинали снизу – с шутками, с прибаутками. Но, чем выше поднимались по лесам, тем становилось труднее.

А уж на самом верху затекающие, стынущие руки еле удерживали над головой инструмент, который казался пудовым. Все тело дрожало от напряжения, кувалда то и дело попадала не по зубилу, а по пальцам...

Но внизу уже лежали подготовленные мраморные плиты – коричневато-красные, белые, с голубыми прожилками, янтарно-медовые, рассветно-розовые. И, встряхнув раз-другой онемевшими руками, слизнув кровь с разбитых пальцев, Леня снова брался за кувалду и бил по осточертевшему цементу. И в такт ударам билась мысль: «Вот вам, фашисты! Вот вам, проклятые! Думали покорить нас, завоевать в три месяца, сломить бомбежкой и паникой? Черта с два! Рухнула «молниеносная война», вас бьют и жгут на всех фронтах, а мы тут, словно в мирное время, пускаем новую трассу метро, строим мраморный дворец».

Рабочий день тянулся, точно целая неделя, и изматывал так, что казалось, на завтра уже не останется сил. Но приходило завтра, и все начиналось сначала: работа и учеба, недоедание и недосыпание, напряжение последних сил.

График тыловых дней военного времени был железным. С самого раннего утра – на работу, в метро. Оттуда к половине третьего – в институт.

Там сидели в пальто и перчатках, но все равно мерзли. Тетрадь с конспектами плясала в непослушных, дрожащих после работы руках. Несмотря на все усилия, слипались глаза, тем более что электрического света зачастую не было. Поэтому нормальные занятия шли до сумерек. А потом преподаватели читали по памяти то, что можно было не записывать. И вот тут ко сну клонило уж совсем мучительно! Голос лектора куда-то уплывал, в глазах появлялись радужные искры сварки... И студенты начинали подталкивать друг друга.

– Эй, кончай носом клевать! А то захрапишь – лектора напугаешь!

– Просыпайся, ты уже суточную норму выбрал...

К восьми вечера Леня доплетался домой. Мама ухитрялась из скудного пайка состряпать обед. Первый раз в сутки можно было нормально поесть.

Потом он усаживался заниматься, но из этого, как правило, ничего не выходило – смаривал сон. Тогда ставил будильник на полдвенадцатого и мертвецки засыпал.

А мама сидела рядом и, пригорюнившись, смотрела на своего измученного, покалеченного сына. Но, когда неумолимый будильник начинал тарахтеть, она ласково приговаривала:

– Вставай, вставай, сынок! Поучись малость и снова ложись: ведь с утра на работу...

И он, плеснув в лицо холодной воды, усаживался за книги и конспекты, усилием воли заставлял себя воспринимать и запоминать прочитанное.

Восемнадцатое января сорок четвертого года, шесть часов утра... В этот день, в это время началось движение электропоездов на Покровском радиусе: от Курского вокзала до Измайловского парка. И было в этой военной стройке помимо огромного объема работ, рекордного опережения графиков, новых методов, новой организации, новых механизмов еще одно, самое главное, – наша святая вера в победу над врагом.

А Леня, радуясь всему этому, снова с тоской вспоминал боевых друзей, ясно представлял их рядом с собой – тоже радующихся, перепачканных, с красными от недосыпания глазами... И ему становилось трудно дышать.

Он мысленно перебирал судьбы людей, вспоминал товарищей, знакомых – тех, кто, несмотря ни на что, ушли на фронт.

Сколько же было их – молодых и старых, которые с первых дней войны твердо решили, что нет для них на земле другого места, кроме фронта?! Они и сейчас бьются с врагом, стоят насмерть в обороне, идут в наступление, а он – Леонид – вычеркнут, вырублен из их рядов сволочным стабилизатором! Как же жить дальше?

Вот они, руки – сильные, привыкшие к пулемету... Глаза наверняка еще точнее выбирали бы цель... Сердце, казалось, окаменевшее в груди от тоски по друзьям, от неутоленной жажды мести, от лютой ненависти к врагу...

И он с удвоенной яростью воевал в комитете комсомола с теми, кто не желал работать, кто ленился учиться.

Этих ловкачей не беспокоили хвосты... Они ухитрялись обзавестись и справками об учебе, и рабочими карточками... Страна отрывала даже от фронта самое необходимое, чтобы молодежь могла и в военное время нормально учиться, а эти типы – самые настоящие дезертиры – пытались жить за счет других!

Нет, не было приспособленцам в институте пощады: так поставил дело секретарь комсомольского комитета.

Газеты сообщали о победе наших войск под Ленинградом и на Курской дуге, о героических делах советских партизан и повстанцев в странах Европы, о скромных усилиях союзников в Африке и Италии... Среди броских газетных материалов Леня нашел однажды маленькую заметку о вручении Знамени Центральной школе инструкторов снайперского дела. «Многие воспитанники школы, защищающие Родину с оружием в руках, стали прославленными воинами». Да, стали...

Независимо от воли и желания в его воображении то и дело возникали какие-то эпизоды – и виденные на фронте, и воображаемые.

...Наташа после ранения осколками мины – худая (только скулы торчат и глаза светятся), коротко стриженная, с бессильно висящей левой рукой (задет нерв у плеча) – стоит рядом...

«Смешно, правда? – говорит она и улыбается, чуть склонив набок голову, всю в коротких кудряшках. – Даже пальцами пошевелить не могу, будто и не моя рука! Ну, ничего, зато рана симпатичная. Вот такая... – и рисует пальцем в воздухе что-то вроде огурца, приговаривая:

– Это входное, а это выходное отверстия, понимаешь? Все уже затянулось! Скоро мы с Машуней снова пойдем охотиться. Мы им покажем! Знаешь, везет мне на засады у воды... Засекла я около речки баньку, а там фашисты телеса свои обмывали. То один, то другой выскакивали побултыхаться. Пристроилась я и начала им легкого пара желать – много их в воде так и осталось! А речка чистенькая, в зелени вся, и так жалко, что они ее запоганили...»

«Ах, Наташа, Наташа! Ведь как уверена была, как всем твердила и писала: «Со мной ничего не случится», «Ни одна подлая вражеская пуля меня не заденет...». И действительно, ее сразила не вражеская пуля, а своя граната...

Нет, она, конечно, все понимала, сознавала всю опасность, особенно после того, как похоронила стольких друзей. И в том письме – про гибель Нехаева, про свою рану – обо всем этом можно было прочесть между строк...

А как же сбор? Сбор у нее на квартире после конца войны, тот, что она сама назначила? У нее – без нее? А как же день рождения – двадцать шестое ноября?

Яблоньки в Стремянном покрылись бело-розовым цветеньем. Москвичи постепенно отклеивали с окон бумажные кресты, хотя жирные туши аэростатов еще лежали на бульварах днем и висели над городом ночью... В вечернем небе то и дело рассыпались разноцветные звезды салютов...

По вечерам в эфире торжественно звучал голос Левитана, читавшего победные приказы. И Леня научился распознавать по лаконичному тексту сводок Совинформбюро, где, на каком направлении действует его родной полк, ставший уже гвардейским, его родная Краснознаменная гвардейская дивизия. Она била врага под Ленинградом, взламывала фашистскую оборонительную линию Пантеры на псковской земле, освобождала от гитлеровцев Эстонию и Латвию. В августе 1944 года дивизия штурмовала Тарту, взяла этот город, за что и получила почетное наименование «Тартуская». А в сентябре она принимала участие в освобождении столицы Латвии Риги.