– Не зря, значит, тебя в санвзводе мурыжили?
– Значит, не зря... Тащим мы кое-как Довнара, а он стонет и все просит, чтоб поскорее. Крови много потерял, ногу, наверное, отнимут... Его в Москву направляют, а меня посылают сопровождать. Жаль, своих никого не застану – в эвакуации они...
– Зайди к моей маме, – попросил Леня. – Я написал ей, а ты еще зайди, ладно? Она уже вернулась в Москву.
– Хорошо, Ленечка. Я завтра к тебе забегу перед отправкой и адрес возьму.
– Ты очень устала?
– Ну, что ты! Знаешь, мы с Машей уже по-настоящему воевать начали. Пошли тут с ней за фашистскими «кукушками» охотиться, залегли, озираемся... А мне опять не понравилась сосна одна – вроде, как тогда, двадцатого, только по-другому... В чем, думаю, дело? Пригляделась, а на нижних ветвях снега совсем нет. Толкаю Машу, а она мне шепчет: «Ой, волнуюсь, Наташка!» Я ей: гляди, мол, снизу у этой сосны нет ничего, а под кроной что-то густовато... Навела она, выстрелила... С дерева снег посыпался, и фашист слетел. Конечно, уже не поднялся... Мы с ней в тот день одиннадцать таких «любителей высоты» на землю спустили... Знаешь, – помолчав, продолжала она, – когда мы с Машей на стрельбище по мишеням выцеливали, мне порой казалось, что по живым-то людям нелегко будет хладнокровно бить...
– И как же? – быстро спросил Леня.
– После всего, что на фронте было, после гибели наших ребят не могу я о фашистах как о нормальных людях думать. Лишь после первого боя муторно на душе было. А потом – ни капельки! Только сосредоточиться, только не промахнуться – и все. Да и расстояние, конечно, сказывается... Лицом к лицу, в штыковой атаке, наверное, совсем другое дело.
– Ну вот, девчонки, настал и ваш черед. Я же говорил! А в общем, вы молодцы!
Наташа все ласкала руку Лени, все: глядела на него чуть сбоку. Потом встрепенулась:
– Ну, Ленечка, надо прощаться... Я еще забегу!
В эту ночь он видел только один сон – повторение давней уже яви.
...Снова они – под Москвой. Комбат требует лыж, и Леня, сообразив, что институт эвакуировался, а на его складе лыж – хоть на роту, отпрашивается в город.
Снаряжает он с товарищем упряжку, галантным жестом приглашает на телегу Наташу, и они трогаются. Все бы ничего, только вот оглобли оказываются почему-то разной длины, отчего лошадка упорно стремится влево. Так они и движутся по самому центру шоссе: вправо лошадь идти никак не может, а пойти еще дальше влево боится из-за встречных машин.
Наташа катается на телеге от хохота, когда оба парня повисают на правой вожже, а лошадь по-прежнему тянет влево. Девушка не устает подтрунивать над будущими автоспециалистами, которые не могут освоить простейший двигатель в одну-единственную лошадиную силу.
До Москвы они все-таки добираются и лыжи достают, но обратная дорога не легче.
Уже смерклось. Машины шли с притушенными фарами. Многие обгоняли их телегу, и лошадь пугалась, снова кидалась влево, а то и предпочитала просто остановиться...
Тогда, чтобы хоть как-то опровергнуть обвинения Наташи, Леня трогал лошадь с места легким хлопком правой вожжи и возгласом: «Первая!» Затем хлопала левая вожжа, и Леня провозглашал: «Вторая!» Почти тут же требовалось хлопнуть упрямицу обеими вместе. По Лениному утверждению это означало, что включена третья скорость.
Хохотали уже все вместе и, пожалуй, подгоняли лошадку таким образом ничуть не хуже, чем вожжами...
Так и пригрезилась Лене та поездка, крики: «Первая!», «Вторая!», Наташин смех...
А на следующий день Наташа, как и обещала, забежала, взяла адрес и сунула Лене толстенный том – «Бои в Финляндии».
– Полистай... А то ведь совсем читать нечего!
– Спасибо, Наташенька. Ты маму успокой как-нибудь. Ладно? И возьми вот это. – Он протянул ей тетрадь в красной обложке. – На память. Как там еще сложится – неизвестно! Пусть будет у тебя...
И вот однажды вечером в домик по Стремянному переулку постучали. Лёнина мама открыла и увидела невысокую девушку в шинели.
– Вы, наверное, Анна Афанасьевна? – спросила. – Я привезла вам привет от сына...
– Входи-входи, милая! – потянула ее за рукав женщина.
В комнате гостья обняла и расцеловала хозяйку, и обе вдруг расплакались. Наташа, правда, быстро взяла себя в руки, а Анна Афанасьевна все продолжала всхлипывать, и девушка принялась успокаивать ее.
– Ох, какая же я! Расстроила вас... Понимаете, как получилось? Я в Москву нашего командира раненого привезла, а моих родных никого нет – эвакуировались. Истосковалась по ним, вот и разнюнилась... Вы уж меня простите. А вам совсем ни к чему так волноваться! Рана у Лени не тяжелая. Он скоро поправится, и его, вероятно, отпустят в Москву – повидаться с вами. Боев сейчас у нас нет, затишье... Кругом – ели, природа красивая. Леню вашего все очень любят. У нас вообще народ хороший, дружный, веселый. Песни часто поем! Вы ведь знаете, как Леня любит петь...
Перед возвращением на фронт Наташа сделала в дневнике прощальную запись. Аккуратно, как в школе, поставила дату – девятое марта сорок второго года. Тесно, точно стежки в своем детском вышивании, уложила в страницу чуть склоненные влево строчки:
«Снова мне придется написать несколько строк, чтобы так или иначе закончить этот дневник. С тех пор, как сделана последняя запись, прошло много времени и произошло несколько важных событий. Автор этого дневника не попал снова в бой, так как двадцать шестого февраля, вернувшись из разведки, попал под бомбежку и был ранен в ногу. После ранения его положили в госпиталь медсанбата, где я его и увидела. Он отдал мне свой дневник, так как слишком тяжело его продолжать. Ребята, главные герои его записей, почти все погибли. А ведь это были его лучшие, близкие друзья, вместе с которыми он учился, вместе пошел на защиту любимой Родины.
Да! Уже больше никогда не услышим мы смеха и песен Бориса, Жени, Сергея. Хорошие, замечательные были ребята. Настоящие герои – простые, скромные, отважные советские патриоты. Из всей компании нас осталось трое – я, Леня и Маша. Леня, вероятно, скоро поправится, а мы живы и здоровы. Соберемся вместе и будем мстить проклятым фашистским собакам, мстить без пощады до конца за любимых друзей и товарищей, за все зло, которое они принесли нам, нашей цветущей, замечательной Родине...»
Чуть отступя, она приписала:
«Мы – командир полка, его адъютант, комиссар полка, я и рота автоматчиков – подошли к Великуше, когда только половина деревни была занята первым батальоном, а другая половина была в руках фашистских автоматчиков. Сначала мы шли по дороге в полный рост, а потом пришлось пригибаться: пули так и свистели, пели и чертили в воздухе багряные полосы. Уже совсем близко от деревни шедшие впереди автоматчики залегли. Я, конечно, не утерпела, побежала посмотреть, что случилось. Оказалось, что снежный вал у дороги кончился и дальнейший путь становится опасным. В меня прямо какой-то бесенок забрался – так и потянуло в деревню. Не спросившись командира (каюсь), сначала ползком, а потом бегом (не могу долго ползать) – шмыг и там!»
На этом записи оборвались.
Наташа решила оставить дневник в Москве. И в самый последний момент вложила в него фотографии пятерых: Лени, Жени, Сережи, Маши и свою, приписав красным карандашом:
«Снова еду на фронт. Закончу в следующий свой приезд. – Одиннадцатое марта сорок второго года».
А Леня в то время направлялся санитарным поездом к Шуе. Постанывал, когда на стыках бередило ногу, задремывал от мерной качки вагона. И ему, отчего-то ясно и четко, представлялся обыкновенный – такой необыкновенный после всего, что довелось пережить! – стол, накрытый белой скатертью, а на нем – чай, крепко заваренный, сладкий, в тонком стакане...
В Рыбинске на стоянке он выглянул в окно и увидел людей в штатском, спешащих на работу, увидел девчат в сугубо гражданских пальто, в типично женской обуви... И у него перехватило горло.
