– Что поделываете, девочки?

– Сейчас ничего особенного. Со штабом вот... Охраняем...

– А мы уже в разведку сгоняли. До самых Великуш! Сложное местечко...

– Везет отдельным товарищам! А мы прозябаем... Просились вперед – командир полка запретил.

– Ну и правильно! Вы же снайперы! Ваше дело издали, с позиции, врага бить. Вы уж, девчонки, не высовывайтесь... И вам еще дела выпадут!

– Обнадежил, ветеран... – Наташа насупилась.

– Да чего ты ее слушаешь? – вмешалась Маша. – Она все скромничает! А ведь и командира полка сберегла, и счет свой открыла. Это я, вот пока не успела...

– Как же тебе не стыдно, Наташка? – Леня посмотрел на девушку с укоризной. – Ну-ка немедленно все выкладывай!

– Да ты подумаешь, что я хвалюсь... Ну, ладно, ладно. Понимаешь, все как-то так получилось... Не я цель нашла, а она сама на меня выскочила... – Наташа, как маленькая, почесала нос варежкой. – В общем, двадцатого на рассвете командир полка решил проверить, как в лесу расположены роты перед атакой. Взял с собой комвзвода нашего и меня. Они впереди идут, разговаривают, а я сзади, субординацию соблюдаю. Ну вот, идем мы все глубже в лес, а стрельба вокруг страшная! Хорошо, что все выше нас: так по деревьям пули и стучат...

Почти весь лес наискосок прошли, уже меж стволами засветлело. Гляжу: впереди сосна лежит – огромная, с корнем вывороченная, к нам вершиной, а комлем здоровенным – к опушке. Ну, командир полка, как он потом говорил, посчитал, что если он на комель этот влезет, то хорошо просмотрит местность. И пошел туда – уверенно так, во весь рост. А я отстала... И вдруг за комлем движение какое-то уловила. Я тут же винтовку с плеча, шлепнулась в снег. А командир полка идет себе! Я ему: «Довнар! Ложитесь!» Он оглянулся, плечами пожал... Смотрю, из-за комля фигура какая-то выдвигается. Тут я, прямо как на посту, гаркнула: «Ложись! Стрелять буду!» Комполка – плюх в снег, а я – фигуру эту на мушку и выстрелила. Сначала, слышу, автомат упал, за ним – фашист. Из-за комля этого еще двое выскочили. Ну, тут и командир нашего взвода, и командир полка их не упустили...

– Ох, мы потом и смеялись над тем, как я кричала! – закончила рассказ Наташа. – Правда, все забавно? А переживала я уже задним числом...

– Не очень-то забавно, – покачал головой Леня. – И на этом кончился твой почин?

– Знаешь, нет! В тот же день мы опять батальоны обходили. Теперь уже командиры по лесу со всеми предосторожностями пробирались... Немцы-то повадились своих снайперов к нам засылать! Сядет кукушкой на дереве, замаскируется и наших выцеливает... Так вот, шли мы тропкой, а впереди – хуторок маленький, они его весь сожгли, только печки торчат. И я еще подумала: деревья рядом с печками закопченные стоят, снегу на них мало, а одна сосна, такая густая, вся белым засыпана! Тут выстрел. И поверишь, я как чувствовала, что он будет... а взводный за плечо схватился – зацепило. Довнар его за печку ближнюю потащил. А я опять-таки сзади и в упор, по той заснеженной сосне скорей... Вспышку ведь различила! Оттуда как грохнется кто-то на землю – здоровенный, видно, такой... И не поднялся. Командир полка подбежал, сказал: наповал, мол, ты его...

– Вот она у нас какая! – ласково протянула Маша, обнимая подругу.

– Ой, брось ты эти глупости... – нахмурилась Наташа. – Никакая я, обыкновенная! И ты скоро свой счет откроешь. Верно, Леня?

– Насчет будущих Машиных успехов – совершенно верно. А вот по поводу «никакой-обыкновенной» – у меня свое, особое, мнение есть.

– Ну и сиди со своим особым! – засмеялась Наташа. – Психолог... от пулемета!

– Я не психолог, я только учусь, – пошутил Леня. – А вот предчувствие насчет стрельбы пусть тебя никогда не подводит! Дай тебе бог, как говорится...

– Спасибо, Ленечка. Ну, до скорого! Пиши...

– И ты... и вы тоже пишите!

Тем вечером уставшие, намерзшиеся пулеметчики, дождавшиеся наконец Леню, принялись варить на маленьком костре кашу из концентратов. В котелках булькал растопленный снег, но смерзшиеся комки никак не хотели развариваться, и Борис чертыхался:

– Зачем я только связался с этой кашей? Да ее еще сто лет не будет! Ну вас всех... Дайте мне мою долю, я ее сырой сгрызу!

– Да что ты... – урезонивал его Сережа. – Расцарапаешь только десны! Потерпи...

Кое-как доварили кашу, догремели ложками о донышки котелков. Потом захотелось холодной воды, и они пили, черпая из ведра, стоявшего на срубе колодца у околицы села. Из этого колодца, наверное, брали воду для машин шоферы, и она отдавала бензином. Пили, морщась, но не могли оторваться от котелков. Многие закурили и сразу же обмякли: потянуло спать так, что впору было хоть на снегу улечься, лишь бы закрыть глаза. Поэтому, когда они вошли в хату, где уже разместились остальные пулеметчики их роты, и пристроились на полу – полшинели под себя, полшинели на себя – усталость сразу же навалилась на них неимоверной тяжестью.

Наутро – наряд у зенитно-пулеметной установки. Тупое рыльце «максимки», уставленное в небо. И ленты со знакомыми бронебойно-зажигательными. Четыре красных – одна зеленая...

А «юнкерсы» – коршуны со свастикой – уже кружились над Руссой, входили в пике... Ближе, ближе, ближе... Выдержка, пулеметчик, выдержка. Не тереби зря гашетку вспотевшей рукой. Черно-желтые кресты на крыльях... Свастика на хвосте... Они заслоняют солнце! И Леня всаживает очередь в пустоту – четыре корпуса упреждения, как наставляли командиры.

Красные искорки летят в небо. «Юнкерс» вроде готов наткнуться на них... Ну же! И Леня сам подается вверх, будто может подтолкнуть пули, сунуть их в самое брюхо пикировщика...

Нет, разошлись искорки с «юнкерсом», и тот сыпанул фугаски, как поленья, – горизонтально. Через мгновение хвост каждой закрутил в воздухе воронку, и бомбы с воем понеслись к земле.

«Слышу, – значит, упадут в стороне», – проносится в голове завет тертых, обстрелянных фронтовиков. Вон он, собака, качнув крыльями, вышел из пике, полез в горку... А на смену ему вниз обрушивается другой... Чертова карусель! Так и этому – четыре корпуса вперед! Ну, «максимушка», не подведи... Попал!

Пот заливает глаза. Ай да наряд достался – не замерзнешь даже в такую стужу...

Налет кончился, и Леня вместе с остальными пулеметчиками пришел в избу – отдохнуть, поесть горяченького. Только расселись (Леня – спиной к окну), снова зарычали, захрипели фашистские самолеты. Нарастающий вой впился в уши, но тут же оборвался, пропал.

Не успел Леня сообразить, что бы это значило, как раздался грохот, и словно железный молот обрушился на его ногу. И тут же – второй удар, в голову...

Очнулся он от страшной боли в левом боку, такой, что дышать невозможно. В избе – пыль столбом, из развороченной стены свищет ветер. «Полбока, наверное, нет», – решил Леня и сунул руку под шинель. Ни раны, ни крови! Сухо. Тогда он попробовал шевельнуться: странно как-то, словно нет правой ноги... Приподнялся на руке и увидел: из правого сапога ручейком стекает кровь.

– Раненые есть? – это от порога тоненьким голосишком Аня, санинструктор.

– Кажется, я... – выдохнул Леня.

Оттерев Аню, в избу сунулся связной с дымящимися котелками в обеих руках.

– Чего разлеглись? Она же не взорвалась!

Все вскочили и бросились к выходу. Расталкивая встречных, в избу протиснулись Борис и Женька.

– Лень, ты чего? Вставай, все в порядке!

– Мать честная: из сапога – кровищи-то...

– Ну-ка, на шинель его, и через сени!

Ребята вытащили Леню из избы. На выходе кто-то задел омертвевшую ногу, и боль снова пронизала все тело.

Аня кинулась перевязывать, попыталась разрезать сапог – у нее не получилось...

Бурча что-то насчет маменькиных дочек, Борис вынул складной нож, осторожно располосовал голенище и снял сапог. Аня бережно наложила повязку.

– Эх, парень... – свистнул Женька. – Попало тебе, как Ахиллу, в самое уязвимое место!

– Да-да... – подтвердила Аня. – Так и называется – ахиллесово сухожилие.