— Он считает, что люди должны служить науке, — возразил сын. — Тут его не переубедить.

— Диалектику учить надо, сынок. Диалектика — наука. Ты же знаешь наши добрые обычаи. В них очень много мудрого. Он по-узбекски с тобой говорит?

— Когда как.

— А ты по-узбекски, вежливо, очень вежливо…

— Вряд ли это поможет. Ведь именно из-за языка…

Отец перебил его с усмешкой.

— Вежливо, очень вежливо. Ты умеешь. И как ни в чем не бывало. Только по делу. По моим сведениям, он подготовил приказ о твоей командировке. Уедешь на год, может быть, там и защитишься. Время — лучший лекарь, если болезнь не очень серьезная. А твоя болезнь — пустяки, вроде насморка. Кстати, он прав, родной язык надо знать. Ты хорошо знаешь обычаи, но язык надо подучить. Иди, сынок.

Ильяс Махмудович встал.

— Я провожу тебя, мне скоро на укол.

— Тебе ведь отменили?

— Отменили внутривенное, а витамины продолжают, — отец шутливо показал, куда ему делают уколы. — Вечером приезжай, расскажешь. С мамой можешь приехать.

Директор с облегчением посмотрел на дверь, закрывающуюся за Эркином. Разговор он провел точно по плану, никаких уступок, никаких видимых уступок… Вернее, никаких слишком уж очевидных уступок он не сделал. Нет! Это только уловка самоуспокоения. Никто, однако, не сможет сказать, что его заставили, принудили. Не на уговоры он поддался, просто понял, что все это мелочь, что игра не стоит свет. Да, сомнительна общая идея: заслон для халтуры ставить именно в момент защиты кандидатской. А почему не раньше? При зачислении в аспирантуру, например, или при приеме на работу? Или на всех этапах? Будут говорить, что он сдался в предвидении выборов. Кто этому поверит? Выборы в Академию у нас такая сложная психологическая задача, что ни один прогнозист не возьмется подсказать результаты. Главное, что повлияло на решение, — и в этом Азим Рахимович старался себя убедить, — понимание того непреложного факта, что нельзя одним махом изменить нравы и обычаи, сложившиеся издавна. И еще: избавился он от Аляутдина Сафаровича, но разве для дела стало лучше? Завгар пришел буквально на другой день, нет запасных частей, прораб написал докладную о возможном срыве строительства экспериментальной установки, а местный комитет настаивает на своем решении о магазине. А ведь толстяк не только все брал на себя, но и все обеспечивал.

Хватит об этом. Азим Рахимович достал папку, которую утром принесли ему Сергей и Бахтияр. Ребята сами обнаружили причину ошибки, разработали новый режим плавки. Он уже просмотрел их расчеты и испытал смешанное чувство радости за молодых и огорчения. Ему не удалось за тот же срок найти ошибку. Конечно, ребята только об этом и думали, а у него для настоящей работы времени было мало.

Он открыл папку. Неведомо как, в ней оказался проект первого приказа об Эркине. Видимо, сунул, когда убирал со стола.

Азим Рахимович перечитал текст, усмехнулся собственной решимости, порвал листок на мелкие квадратики и бросил в металлический ящик для бумаг, подлежащих уничтожению.

Он прислушался к сердцу. Оно почти не болело, чуть давило у горла. Азим Рахимович подошел к окну и убавил кондиционер, слишком шумно от него и даже холодно. Желтый автомобиль выезжал к воротам, Эркин высунулся из окна, оглянулся и притормозил. Наверное, кто-то окликнул его, может быть, попросили подвезти. Так и есть. К машине подбежали трое: Бахтияр, Сергей и Диля. Даже издали было видно — они в прекрасном настроении. Сели. Захлопнулись сразу три дверцы. Желтая машина с номером, состоящим из четырех пятерок, выехала на улицу, и тут же из бетонной стены поползла решетка ворот. Директор стоял, опершись руками о холодный подоконник. Голова кружилась. Последнее, что он видел: была внезапно надвинувшаяся на него решетка ворот, одна только эта решетка с аляповатыми, гнутыми из стальных прутьев символами физических чудес.

Утечка информации — одна из актуальных проблем нашего времени. Можно поручиться, что никто из должностных лиц в институте не сказал ни слова о конфликте между директором и м. н. с. Махмудовым, однако масса людей знала об этом с деталями точными и придуманными. Ведь и жене своей Азим Рахимович ничего не сказал, а лишь разъяснил ей то, что она слышала от других. Часто случается, что сотрудники учреждения узнают о событиях, имеющих отношение к их коллективу, откуда-то со стороны, и знания эти складываются из вопросов типа «а правда, что у вас..?»

— Как дела? — спросил Бахтияр. Он сидел рядом с Эркином.

— Нормально, — ответил Эркин. — Был у дира, он решил, что следует откомандировать меня в столицу нашей Родины город-герой Москву.

— И защита там? — спросил Сергей.

— Возможно. Или вероятно.

Сергей нахмурился, ему не хотелось, чтобы директор уступил.

— Ведь все произошло из-за летающего лягана, — пояснил Эркин. Он теперь твердо стоял на этой версии. — Кстати, лягана все-таки не было, а была ступень чьей-то ракеты-носителя.

Диля вмешалась в разговор, хотела хотя бы косвенно защитить директора.

— Жалко, Эрик, — она сознательно назвала Эркина Эриком, — что ты не поверил Бободжану-ата насчет его боевых наград. Все подтвердилось, Азим Рахимович навел справки.

— А почему же старик сам не хлопотал? — спросил Эркин.

— Долгая история. Знаете, ребята, этого Батырбекова сразу после войны опорочил один мерзавец, враг их семьи. Старик его простил. Потом этот подонок еще дважды делал гадости, писал анонимки. Весь кишлак отвернулся от клеветника и изгнал его. А недавно уже совсем старым, тот человек вернулся, чтобы просить у односельчан прощения, два дня ходил по дворам, сидел в чайхане, и никто не хотел с ним говорить. На третий день клеветник умер, и люди не пожелали идти на похороны. Бободжан-ата сказал, что так нельзя. Сам пошел и другим посоветовал. Старик говорит, что умеющий прощать благословен.

— Мудрая мысль, — сказал Сергей.

— Да, мудрая. Это в характере нашего народа. Мне кажется, что никто не умеет так прощать, как мы. Особенно стариков и тех, кого уже нет.

— Точно! — удивился Бахтияр. — Точно! Мой дед с бабкой ни о ком плохо не говорят. Мне кажется, что они и не думают ни о ком плохо.

Эркин остановил машину возле станции метро.

— Простите, дальше не могу. Спешу к отцу.

Те, кому плохо, — в палатах, а выздоравливающие и выздоровевшие — в саду. Им теперь хорошо и по контрасту с тем, что было, и в сравнении с другими, оставшимися в постелях с суднами, с капельницами, с кислородными масками, наготове висящими у изголовья.

Слабое движение вечернего воздуха шевелит листву платанов, ароматы цветов смешиваются с запахами еды, в одной беседке шумно, без опаски стучат в домино, в другой идет бильярдная баталия, слышатся восклицания болельщиков.

— Вначале был суров, говорил о неколебимых принципах в науке и жизни, уверял, что все это пойдет мне на пользу, только пользы и хотел… Признаться, мне было его жалко. В самом деле! Я его никогда таким не видел, кажется, у него слегка дрожали руки, знаешь, так, чуть-чуть.

— Ему было стыдно, — сказала мать. Перехватив взгляд мужа и сына, объяснила. — Стыдно, что он так нас обидел.

— Допустим, — с сомнением заметил Ильяс Махмудович. — Пусть это так называется. Важно, что он понял свою ошибку и исправил ее.

Они втроем, не спеша, шли к проходной, обсуждали скорый отъезд Эркина. О перспективах работы в Москве отец предпочитал не говорить. Ему мешала мысль: что значит год для симпатичного и обеспеченного молодого человека, и вовсе без присмотра? Пролетит год, как день и ночь. Надо было женить вовремя, раньше надо было женить. И мать думала об этом.

Им пришлось посторониться. Машина скорой кардиологической помощи медленно двигалась по узкой затененной аллее. Медленно она ехала, слишком медленно, и вяло, с большими интервалами вспыхивал над ее крышей синий сигнальный фонарь.

Машина свернула налево, к отделению реанимации.