Бривинь тоже заворочался на своей половине кровати и зашептал сердито и резко:

— Ты только слушай разные бабьи сплетни, еще и не то узнаешь. Так пли не так, а хлеба без корки не бывает, и где ты не найдешь изъянов? Разве не Леяссмелтены самая большая усадьба в волости? Целое имение!

— Да, уж верно, поместье, — живо согласилась Лизбете.

На этом кончились все их сомнения и страхи.

Бривиньские девушки с утра замочили в бадье белье и после завтрака пошли жать. Овес в этом году вырос не особенно высокий, но удивительно колосистый и наливной. Косы-одноручки с легкими косовищами из вербы взмахивали будто наперегонки, — ряд за рядом мягко валились снопы с ровно срезанными комлями. Копны вставали прямыми желтыми рядами. Ноги жниц в белых онучах бойко шелестели по мягкой соломе, головные платочки сдвинуты на плечи — на сентябрьском солнце лица больше не загорят. Теперь оно не жгло, а только отбеливало разостланный на ржище лен, который растянулся по откосу бесчисленными и нескончаемо длинными полотнищами.

Андр Осис запахивал последний кусок поля под рожь. Проборонованные четырехугольники пашни ровно, красиво лежали между канавами: Галынь только что провел по ним борозды. На это у него хороший глаз, он замечал каждую выбоину, где могла скопиться вода, такие места он пахал мельче, ближе к канаве запускал лемех поглубже, чтобы появился уклон и сток для воды. Для борозд отвал не нужен, вместо него привязана старая метла, чтобы сглаживать кромку борозды. Галынь всегда любил основательную, хорошую работу. Лопата у него при себе, он аккуратно расчищал концы борозд, открывая сток в канаву.

Прежде чем покончили с молотьбой ржи, заложили и обмолотили одну ригу ячменя. Что поделаешь, не хватало крупы. Теперь снова садили ригу Осисы. Вдвоем им приходилось нелегко. У Мары все еще руки не поднимались как следует, она только принимала снопы, которые он подавал ей в окошко. Старший батрак с Браманом веяли намолоченное утром зерно, оба запылились, как черти. Машина стучала так сильно, что подошедший Бривинь вынужден был кричать во все горло, и то было еле слышно. Он присел на порожек открытой дверки, сделанной в воротах риги, и казался особенно веселым.

Браман вертел здорово, полова из решет отлетала к задней стенке риги, зерно текло по наклонной доске широкой струей. Мартынь временами сгребал его лопатой в золотистую кучу.

Взял горсть и подбросил на ладони.

— Сто десять фунтов, за это ручаюсь! Такой ячмень только на пиво, жалко пускать на крупу.

Господин Бривинь не думал ни о пиве, ни о крупе и только смеялся.

— Что ты на это скажешь? Пришел рассыльный из волости: в пятницу на суд ехать, Волосач подал жалобу.

Мартынь Упит, даже не улыбнувшись, вытер набившуюся в глаза пыль, откашлялся и сплюнул совсем черную слюну.

— Ишь, сволочь! Этого и надо было ждать: я сразу подумал, когда Букис и Лиекнис в тот раз у Рауды переглянулись. Поднести бы Рейнъянкиню и Эдуарду — сыну заики Берзиня, по стакану грога, чтобы надавали им по шеям.

Бривинь махнул рукой.

— Не стоит мараться! Пусть подает в суд, — что он мне сделает?

Мартынь совсем не думал, что так уж ничего и не сделает. Председатель волостного суда Клауцан — настоящая растяпа, в корчму не ходит, по душам с ним поговорить невозможно, все знают, что судит одинаково — будь ты хозяин или какой-нибудь несчастный испольщик. И покрасоваться любит, чтобы все его хвалили. Заседатель Сниедзе точь-в-точь такой же: «Суд и закон для всех один…» Мразь этакая! А Лиелспура с самых поминок по старом Бривине сердится, не приняли его с мальчишкой как подобает.

Браман остановился, — что толку вертеть машину вхолостую. У него в таких делах был опыт: в позапрошлом году отсидел в каталажке сутки за то, что побил жену. А разве она не заработала хорошей взбучки, — зачем ушла в Клидзиню нянчить детей Эрцберга?

Господин Бривинь давно не слушал ни опасливых рассуждений Мартыня, ни проклятий Брамана. По дороге сюда он успел уже рассказать Осису про историю с Волосачом, а теперь пошел на поле к Галыню и к Большому Андру, зачем ему скрывать? Нет — пусть все узнают, всей волости будет над чем посмеяться.

За ужином у него только и было разговора, что об этом. Но дворня была нестерпимо тиха и молчалива, а хозяйка как будто даже вздохнула. Пусть вздыхает, кто боится волостного суда. Он-то не боится ничуть. Вот пошлет Лача — пусть его и судят! Волосач сам сядет в тюрьму за оскорбление.

Но в среду под вечер прибежала Прейманиете. Слыхала, будто Лиелспуре велено отыскать двух десятников и в субботу привезти силой, если в пятницу сам не явится. На все Бривини слышно было, как захохотал Ванаг. Где это слыхано, чтобы на суд везли силой! Заочно судить — это они могут. Сразу видать, какие бараньи головы выбраны в суд, — прямо срам, с кем приходится иметь дело.

В четверг Ванаг совсем не показывался из дому, а в пятницу, когда в риге начали молотить льняное семя, позвал Мартыня и велел запрячь Машку. Хозяйка Бривиней сидела дома с красными опухшими глазами. Мартынь всю дорогу так хмурился, словно судить должны были его самого. А Ванаг сидел, гордо выпрямившись, с большой трубкой в зубах, — верно, спичек десять извел, по затянулся как следует только раза два. Проезжих и прохожих на дороге было полно — казалось, они все многозначительно на них поглядывают. Старший батрак Бривиней на этот раз даже захватил с собой кнут и частенько им помахивал.

Когда свернули на дорогу к церкви и в полуверсте за речкой Колокольной показались на горке волостные строения, даже Ванаг как-то сник. Впереди на некотором расстоянии тащилась одна-единственная подвода; Мартыню показалось, что это Сниедзе, он придержал кобылу и поехал шагом, — и так уж слишком быстро приближалось злополучное место.

Только Мартынь Ансон и еще кое-кто из любителей выразиться позамысловатей называли этот дом волостным правлением, для прочих дивайцев это была почта. С незапамятных времен здесь была Дивайская почтовая станция, и только когда почту перевели ближе к железной дороге, Макс фон Зиверс сдал все четыре дома с огородом в пользование волости. Волостное правление и суд помещались в главном здании, у самой дороги. Слева, в ряд с ним, только задами к дороге, стояли почтовые конюшни с длинной деревянной стодолой; в каменной части были пробиты окна и устроена богадельня. Бывшие почтовые кладовые, по правую сторону, оборудовали под волостной магазин. Оба эти строения соединялись с волостным правлением кирпичной стеной с воротами, от которых сохранились только столбы. Во дворе, напротив ворот, — темно-красный дом с крыльцом и двумя трубами, прежде здесь была квартира начальника почтовой станции. Сейчас в нем училище, где учительствовал Саулит, а с недавнего времени хозяйничал новый, русский учитель.

Обычно господин Бривинь въезжал в ворота почты, как на собственный двор; волостной рассыльный, младший брат Межавилка, всегда спешил навстречу привязать лошадь. А сегодня только какая-то старуха выглядывала в подслеповатое окно богадельни, да у дверей кухни лениво тявкала собачонка рассыльного. Саулит, который теперь был помощником писаря Зариня, прошмыгнул в двери, — видать, запоздал и так торопился, что не успел как следует поздороваться.

У коновязи уже стояли четыре лошади, тут же рядом Мартынь привязал и Машку. Рыжая лошаденка Лиелспуры, прижав уши, потянулась укусить Машку, но старший батрак Бривиней так огрел ее кнутом, что она заплясала на месте, а через всю спину протянулся широкий рубец.

Разминая ноги, Ванаг потоптался на месте, стараясь держать голову как можно выше. Мартынь Упит тоже пытался принять независимый вид, но когда проходил черным ходом в комнату рассыльного, ссутулился сильнее, чем обычно.

Всякий раз, как приходилось бывать в правлении, Ванаг останавливался у рассыльного: у писаря невозможно, жена такая привереда — ведь наполовину немка, — ну а в приемной ждать не к лицу, там постоянно торчали всякие старики и старухи. Жена рассыльного проворно подставляла к столу ясеневый стул и старалась развлечь — подробно расспрашивала, как поживает родня в Межавилках. Сейчас она возилась у детской кроватки, ясеневый стул стоял у плиты, и мальчик раскладывал на нем какие-то чурочки. Хозяин Бривиней сделал вид, что зашел только напиться, больше ничего.