Его клеть, вторую от края, сразу можно было узнать по нарисованной на двери мелом звезде — в знак какого-то заклятья. Различными крестиками, кружками и метками изрезаны были и порог и столбик крыльца.

— От колдовства, от чар и от всякой нечисти, — объяснил Зелтынь, заметив, что гость глупо уставился на все эти диковинки. — Иначе спасения нет, в этой глуши кишмя кишит всякая чертовщина. Намедни перебежала крыльцо большая, красная, как медь, ящерица. Тьфу ты, нечистый дух!

Мартынь хотел было сказать, что раз опушка так близко, понятно, откуда ящерица, и какой же она нечистый дух, — ведь и в Бривинях ящерицы часто бегают на солнышке по камням. Но, взглянув на зловещий клюв старика, счел за лучшее смолчать.

Клеть была заставлена до потолка. Старик поднял покатую крышку ларя, в сусеках которого были мука, крупа и чистый серый горох. В закромах и в туго набитых мешках еще с прошлого года хранились рожь, ячмень и овес. К потолочной балке были подвешены кусков десять копченого мяса. Один кусок уже начали, Зелтынь повернул его и заворчал — должно быть, слишком много отрезали. Рядом с мясом на желтом еловом колышке висела пара сапог, связанных продернутым в ушки лыком. Вся волость знала, что эти сапоги хранились еще со времен женитьбы Зелтыня; идя в церковь, он нес их все так же связанными, перебросив через плечо, и надевал, только сойдя с горки. Множество связок желтого лыка, пучки тмина и различных сухих трав висели по стенам, в пустом закроме — целая куча метел и связка можжевеловых кнутовищ — несколько лет тому назад он нарезал их в саласпилсских песках, когда ехал из Риги. Огромная лубяная корзина с шерстью с наглухо закрытой крышкой, на ней белые жгуты чесаного льна. Белые ушаты с деревянными обручами, бадьи и лари, кадки, долбленные из черной дуплистой ольхи. Все сделано своими руками, обработано разными напильниками, долотами, но топорно и неуклюже, не то из-за слабости зрения, не то от недостатка сноровки.

На толстой колоде стоял довольно большой жбан с наглухо закрытой крышкой. Зелтынь взял кувшин и, вынув затычку, нацедил пенящейся искристой жидкости желтоватого цвета, напился сам и подал гостю:

— Пей, хорош!

Перебродивший березовый сок был сладковатый, с привкусом солода и лесной черной смородины. Мартынь отведал и крякнул — крепкий напиток щекотал горло и ударял в нос. Похвалил, сказал, что такого вкусного еще никогда не пил.

На лице преподобного Зелтыня промелькнуло некое подобие улыбки.

— От берез на болоте такого не получишь, я подсачиваю на барсучьей горке, где плакучие березы растут. Далеко ходить, зато уж сок что вино.

Он поднял крышку жбана и посмотрел. Плававшая поверху смесь из овса, мякины, зернышек черной смородины и малины превратилась в зеленую корку. Старик засопел и процедил сквозь зубы.

— Этот сатана Ян опять лазил, целый штоф зараз вылакал.

Он запер клеть искусно вырезанной, украшенной зарубками, затычкой. Загородка для свиней сделана из старых, двадцатилетней давности бревен, которые Зелтынь перевозил каждый раз, как переселялся с места на место. Здесь огромный боров с отвислыми ушами, пыхтя и сердито хрюкая, смотрел маленькими глазками на чужого.

— Ну как такого есть? Прямо грех! — рассуждал Зелтынь. — С одной мокрицы и капусты такого сала не будет… Я знаю, это Лиза крадет у меня для него муку… Придется продать, хватит нам и прошлогоднего окорока.

Когда снова вышли во двор, из дома показалась Лиза, тонкая и стройная, в ярко-желтой кофте, с белыми босыми ногами, Заметив гостя, она пугливо метнулась обратно. «Как козуля», — подумал Мартынь Упит. Сердце у него забилось сильней, когда он подошел к двери.

В комнате Лиза попыталась спрятаться за спину матери, хотя была на целую голову выше. Маленькая старушка с улыбающимися добрыми-добрыми глазами, подавая руку, внимательно посмотрела на гостя и кивнула головой, — кажется, осталась довольна.

К обеду подали тушеную капусту и жареную свинину, в миске полно жира. Мартынь Упит вытащил четвертинку водки, святоша Зелтынь живо схватил бутылку и поглядел на свет — проверил, не отпито ли, и поставил в шкафчик.

— Это мне для глаз, — сказал он. — Если вдуть в глаза толченого сахару и прополоскать водкой, сразу туман пропадает.

Он вынул из того же шкафчика полкаравая хлеба и отрезал каждому по ломтю — старухе и Лизе совсем тоненькие, себе и гостю вдвое толще. Женщины ели так боязливо, словно старик следил за каждым проглоченным куском. Мартыню тоже не хотелось есть, хотя хлеб был хорошо пропеченный и вкусный.

За столом говорил один Зелтынь. Разъяснял то, что вычитал сегодня из Библии. Как топором отсекал слова, не ожидая возражений. Близок день Страшного суда, все знамения на земле и небе свидетельствуют об этом! Месяц прошлой ночью опрокинулся совсем вверх ногами, из гнезда над дверью дома выпал одноногий птенец ласточки, в Палейском лесу дурочка Анна Окень драла лыко и выла по-собачьему. Он подкрадывается, этот день, как тать, стережет, как западня; обжоры, пьяницы и все алчные опомнятся, да поздно, когда на шею уже будет накинута петля, и они запутаются в сетях. А праведники возрадуются. Начнется пир и ликование, как на богатой свадьбе. Когда Карклиене будет гореть в адском огне и молить о капле воды, чтобы смочить язык, праведник пройдет мимо и скажет: это тебе, Карклиене, за то, что твои куры у соседей в огороде копались, а мальчишки насмехались над святым, божьим словом.

Мартынь Упит слушал с изумлением и даже с легким волнением. О преподобном Зелтыне говорили много, но он впервые видел его так близко и слушал его проповеди. Действительно, у него получалось еще лучше, чем у Арпа. Пастор больше говорил вообще: мир, люди, приход — это он поминал чаще всего. Его бог — какой-то невидимый гневный судья, повелевающий громом и молнией, по обитает он где-то за облаками — черт его знает где. А у Зелтыня это был сердитый и мстительный старик, который бродил здесь же по берегам Браслы, вылавливал грешников, как притаившихся щурят, и бросал в свой мешок. Первой туда попала Карклиене с ее мальчишками и курами…

В маленьком злом лице Зелтыня со слезящимися глазами и длинным, неровно выстриженным, подбородком было столько ярой ненависти, что Мартынь с трудом сдерживал улыбку. А сдержаться было необходимо, потому что, проклиная пьяниц, старик сверкнул глазами в сторону Мартыня. Есть совсем не хотелось, капуста казалась слишком кислой, мясо было непрожаренное, чтобы меньше ели. Старуха и Лиза положили ложки и сидели съежившись, словно в ожидании побоев. Как могли они все это терпеть изо дня в день? Тут один раз пообедать вместе — и то с ума сойдешь.

Как только поднялись из-за стола, Мартынь собрался домой. Лиза, непонятно как очутившаяся вдруг за дверями, быстро пошла вместе с ним мимо дома, — жены лесорубов, наверно, смотрели в окна. «Ну говори же! Скажи ей хоть что-нибудь, ведь дальше моста она не пойдет!» — понукал себя Мартынь, но язык словно прилип к гортани. От Лизы разговора не дождешься, она надвинула платочек на свое миловидное личико так, что виднелся один только носик. Мартынь нащупал в кармане бумажный рубль — нужно вытащить и отдать ей, но как это сделать, не сказав ни слова?

На мосту через Браслу они остановились на минутку и повернулись друг к другу боком, подыскивая и не находя что сказать. Навстречу им из канавы вдруг выскочил на дорогу Карклис с недоуздком в руке — очевидно, отводил лошадей на пастбище. Теперь нечего было и думать о разговоре.

— Ну, мне надо идти, — буркнул Мартынь.

— Да. Ну, ты иди! — отозвалась Лиза.

Руки их слегка прикоснулись, и Лиза припустилась домой, словно испугалась, как бы у нее на плите похлебка не убежала. Мартыню Упиту стало бесконечно грустно, — и оттого, что Лиза так быстро убежала, и оттого, что он не сказал ей ни одного нужного слова.

Карклис ласково улыбнулся ему.

— Ну, поговорили? — спросил он, прищурив умные глаза. Крепкие белые зубы сверкали у него из-под рыжих усов.

— Да, — буркнул Мартынь, глядя в сторону.