Девушки щебетали тут же рядом, иногда разражались веселым смехом. Осиене вспомнила то время, когда она, так же весело смеясь, полола огород хозяйки Вецкалачей и думала о Яне Осисе: мастер на все руки, непьющий малый, тихий, хороший парень, которого все ценили, — легко мог бы стать испольщиком, если б только нашел толковую работящую жену… Разве эти хохотушки знали, какова жизнь с ее нескончаемой работой, бедностью, с заросшей мокрицей третью пурвиеты на краю хозяйского огорода и вечными заботами о детях…

Во двор вошла Лизбете и позвала ее. Осиене нехотя поднялась и пошатнулась — кружилась голова, под ложечкой сосало. Но хозяйка кивала ей так встревоженно и держалась так таинственно, что всю досаду как рукой сняло, Осиене стряхнула землю с юбки и поспешила на зов. Перешагнув через порог, хозяйка обернулась и приложила палец к губам — надо потише. Обе на цыпочках прошли людскую, не спуская глаз со старика. Он лежал тихо, еще больше вытянувшись, серо-желтый, как опавший лист. Лизбете пододвинула Осиене стул, сама примостилась на своей кровати. Так и застыли обе, глядя в отворенную дверь, вытянув шеи, подперев руками подбородок.

Старый Бривинь лежал неподвижно, только шуба на животе колыхалась. Высохшие пальцы, от которых остались только длинные шишковатые кости, кожа да синие жилы, скребли по груди, непрестанно скребли, словно силились что-то схватить и не могли.

Испольщица опустила руки на колени, покачала головой и нагнулась близко-близко к хозяйке. Прошептала так тихо, что больной не услышал бы, даже если бы не был глух:

— Да… Теперь уж подходит… Теперь пришла…

Мгновенно просияв, Лизбете зашептала еще тише:

— Может, даст бог… Но, — спохватившись, сделала грустное лицо и выдавила из груди тяжелый вздох. — Все лето ему плохо… Но разве узнаешь… вот уж две недели так скребет.

Нет, нет — Осиене знала точно. Она ведь видела, как умирали старый Осис и отец Вецкалачей. Когда умирают, скребут по-особенному, как будто у человека изнутри что-то хочет вырваться и проскользнуть меж пальцев. Это уж верно. Теперь остается только ждать, в любой час может прийти.

Лизбете с удовольствием слушала, как испольщица подтверждала ее собственные надежды, но окончательной уверенности у нее не было. После обеда они сидели вдвоем с мужем и тоже наблюдали за стариком. Но когда Бривинь, покрутив бороду, вышел распорядиться по хозяйству, она снова вздохнула, только на этот раз с облегчением, и мимоходом ласково посмотрела на старика, который лежал совсем тихо и только скреб и скреб свою шубу.

Она деловито оглядела комнату. Станок уже вынесен, если выбросить еще кровать — для поминального стола места хватит, похороны Бривиня нельзя устраивать как попало.

Бривинь погнал Тале за отцом, который на острове пахал свое паровое поле. Отвел его подальше за кучу хвороста — теперь даже на дворе говорили вполголоса, чтобы не вспугнуть ту, которая обычно любит приходить тихо, крадучись.

— Тебе, Ян, придется запрячь в телегу чалого и отвезти мешок солода к Ритеру, чтобы смолол. Старик как будто собирается — как бы не остаться на поминках без пива.

— Да уж придется свезти. Кадки и бочки нужно закатить в реку, верно, рассохлись, — обручи спадают.

— Лишь бы оно у нас не скисло, — проклятая духота, все сено преет, даже ночью не становится прохладнее.

— За пиво не беспокойтесь, вода в колодце высокая, спустим туда бочки, можно ручаться, что две недели продержится. Одна забота — как бы не скисло, пока стынет.

Пришлось оставить на поле плуг и ехать на мельницу, но Осис не обижался. Варить пиво — для него большая честь, и он ее никому не уступит. Солод высушили еще прошлой осенью, когда в последний раз топили ригу, ведь неизвестно было, когда старик отойдет. Но зерно отсырело, при таком слабом ветре подмастерье Ритера только изомнет его — это Осис сказал с хитрецой: если пиво не удастся, то будет виноват солод, а не пивовар.

В сумерках закатили в реку кадки и бочки. Это было дело Маленького Андра. Он не мог удержаться от радостного крика, когда широкая кадка, подскакивая как огромное колесо, скатилась в реку и встала на дно, забрызгав водой весь мост. Малыша скакали, хлопали в ладоши и кричали так, что, казалось, клены покачнулись на горке; разгневанная Осиене выбежала и погрозила им кулаком.

На следующий вечер в кухне горела хозяйская лампа в облаках пара; сусло, которое цедили в кадку, деловито журчало; Маленький Андр, сидя на корточках, накаливал на шестке камни; сам пивовар переливал жидкость из корыта в ведро и относил к накрытой кадке, которую выставили посреди двора; два полу-бочонка, пропаренные кипятком, стояли рядом на травке. Дети Осиене, выпив штоф теплого сусла, долго не могли заснуть от восторга — как весело, когда дома собирается умирать больной старик!

Когда бочонки были спущены на двух новых вожжах в колодец, Осис едва удержался, чтобы не хлопнуть хозяина по плечу.

— Ну, теперь пусть хоть завтра отходит!

— Посмотрим, что будет, — благоразумно ответил Бривинь.

Но старый Бривинь не отошел ни завтра, ни послезавтра, на даже после послезавтра. Лизбете уже отобрала на убой барана и овцу, ту самую, которая еще весной на Спилве расколола копыто о камень и все время ковыляла с обвязанной ногой. Поросенок на холодец, поставленный в отдельную загородку, отчаянно визжал, когда свиней выпускали на выгон, по вскоре утих и только обнюхивал, достаточно ли теплое молоко налито из подойника в корыто. На скуку он не мог пожаловаться: с ранней весны облюбованную на поминки телку тоже не выпускали, чтобы не худела, бегая от оводов; для нее косили зеленый корм, поили три раза в день, чтобы жаркое получилось нежнее. Однако телка была менее довольна своей настоящей и будущей участью, успокаивалась только к ночи, когда скотина была дома, а когда оставалась одна — ревела с утра до позднего вечера, так что разбуженный поросенок высовывал голову из сухой подстилки и вопросительно хрюкал.

На дворе усадьбы Межавилки женщины, прислушиваясь, качали головами: «Да, теперь уж старый Бривинь наверняка собирается в Америку, — телку откармливают к поминкам». Рассерженная хозяйка Бривиней по нескольку раз в день подбегала к куче еловых веток, выхватывала хворостину, и из хлева доносился свист ударов, но толку не было.

Полтора пуда белой муки, сахарную голову и два фунта изюма Большой Андр привез от Миезиса, дрожжи в кувшине были спущены в колодец к бочонкам пива — шут его знает, сколько еще придется ждать, в другом месте их не сохранишь, если скиснут — пропали пироги! У Анны Смалкайс псалтырь лежал наготове в шкафчике с закладкой на нужном месте, и где бы она сама ни находилась — в огороде или в хлеву, — все время прислушивалась, чтобы прибежать по первому зову.

Но прошло воскресенье, прошел понедельник, вторник, старый Бривинь все еще не умирал. Лежал тихо, не кашлял, не плевался, даже не скреб шубу; руки, как два посиневших выкорчеванных корневища, покоились на животе, который чуть-чуть приподнимался. Глаза были сомкнуты, только рот слегка приоткрыт, и по временам казалось, будто он улыбается…

Нельзя отпугивать смерть, это очень опасно: потревоженный умирающий может мучиться тогда целыми неделями. Стол вынесли во двор, батраки ели под кленами, без особой нужды никто не смел заходить в комнату, а если входил — только на цыпочках. Детей Осиене до того застращала, что они редко показывались на дворе — все сидели в полыни у конопляника за поленницей или тайком пробирались на пастбище к Маленькому Андру, где можно было поозоровать и покричать. Неизвестно, что нашло на Лача, только стал он так выть по ночам, что приходилось отводить его в ригу и запирать там в половне, где он заливался еще громче, но по крайней мере не пугал соседей.

Вечером, ложась спать, хозяин и хозяйка долго прислушивались, не начнет ли старик потягиваться и стонать, но в передней комнате только скреблась мышь над лежанкой, где раньше спал Маленький Андр. Днем Бривинь поднялся на чердак поглядеть, не устроила ли она себе гнезда в отцовском гробу. Кровать Лиены перенесли на старое место, куда ж еще положить старого Бривиня, как не в клеть Осиса?.. Лизбете прижала губы к самому уху мужа: